Исток

Признавая за секретным агентом эпарха и недюжинный ум, и известную изобретательность, протоспафарий Феофилакт в то же самое время не мог не презирать его за непомерную жадность, проистекающую из низкого происхождения агента.

Всякий раз, когда в интересах империи приходилось преступать закон, душа протоспафария Феофилакта наполнялась горечью. Разумеется, в политике порой случается идти не слишком прямыми стезями, и всякий государственный муж по необходимости должен был иногда допускать и известные «отклонения», ибо во всяком деле, а в политике особенно, важны скорее результаты, чем способы их достижения.

Обычно оправдание «отклонениям» протоспафарий Феофилакт находил в неких высших интересах империи. На этот раз он не мог успокоить свою душу ссылкой на выгоды для империи, ибо он сам считал, что во всех отношениях выгоднее было бы всё же выплатить тавроскифам причитающееся денежное содержание.

Смутно чувствовал протоспафарий Феофилакт, что решение кесаря Варды может нанести непоправимый ущерб именно коренным интересам империи, но понимал, что уже никто ничего не мог бы изменить.

В дело включилась когорта мелких и крупных чиновников, уже составлены и отправлены на места горы предписаний и распоряжений, уже полетели гонцы, уже изготовились стражники, уже освобождаются камеры в городской тюрьме, уже палачи готовят крючья...

В тот закатный час Феофилакт вдруг впервые за всю свою многолетнюю службу столь явственно осознал, что включён в необъятную государственную структуру, самодовлеющую и самоуправляемую, занятую повседневным удовлетворением чьих-то вельможных амбиций, даже если амбиции эти противоречат и закону, и подлинным политическим интересам христианской империи, её сокровенной Великой Идее.

На краткий миг протоспафария Феофилакта охватил ужас от лицезрения обнажившейся истины, но — лишь на краткий миг.

* * *

Муниципальные стражники, взимавшие плату за проезд по мосту Калиника, соединявшему южный и северный берега бухты Золотой Рог, уже не дивились тому, что по утрам десятки повозок устремлялись из Города в маленький, ничем особенным не примечательный монастырь Мамантис Августа.

Прослышав о прибытии в столицу посольского каравана тавроскифов, торговцы и перекупщики спешили со всех регеонов Города попасть на северный берег уютной бухты, и каждый втайне надеялся опередить возможных соперников и сорвать крупный куш на варварских товарах — будь то лен или воск, меха или молодые рабыни.

С рассвета и до полудня в обширной монастырской трапезной толпились важные старейшины цехов и корпораций, а также менялы и ростовщики, среди которых преобладали проживавшие в Пере иудеи.

Законы Христа и Магомета запрещали пускать деньги в рост. Считалось, что дающий деньги под проценты торгует временем. Время же являлось неотъемлемой принадлежностью одного только Бога. Торговать тем, что принадлежит не тебе, а Богу, — кощунство.

А сыны Моисея не чувствовали себя связанными этими нормами и бессовестно заламывали грабительские проценты под выдаваемые ссуды, соглашаясь терпеть адские мучения после погребения в обмен на прижизненное богатство.

Иудеев в империи не любили, презирали и оскорбляли, но за кредитами обращаться было более не к кому, а без крупного кредита никакой оптовый торговец не мог обойтись.

Диакон Константин скромно сидел в углу, поглядывая то на шумные торги, завершавшиеся бурным рукобитьем, то на тихие переговоры, ведущиеся за дальним столом. О чём могли беседовать тавроскифские послы с болгарскими торговцами льняными тканями?

По поручению протоспафария Феофилакта диакон Константин вот уже целую неделю наблюдал за посольством, прислушивался к каждому слову тавроскифов, дабы знать их замыслы.

К полудню торговля заканчивалась, константинопольские перекупщики усаживались на тяжело загруженные повозки и покидали подворье, а в трапезной начинался разгульный пир.

Игумен отец Никодим за трапезой то и дело порывался заводить душеспасительные разговоры, однако славяне выпивали и закусывали, а преподобного отца слушали невнимательно, опровергать не стремились, но и соглашаться не желали.

Игумен не препятствовал киевлянам разжигать живой огонь в очаге, приносить варварские жертвы дикарским богам перед всякой трапезой.

Отщипнув по крошке от каждого хлеба, предводитель послов Аскольд оросил хлеб каплями вина из каждого кувшина и, произнеся положенные слова, бросил жертву на горящие угли.

Брызнули искры, зашипело вино на поленьях, по трапезной поплыл запах палёного хлеба.

   — Стоит ли совершать сожжение хлеба и вина? — неожиданно обратился диакон Константин к Аскольду.

   — Я же не спрашиваю тебя, стоит ли вам возжигать свечи и курить благовония вашим богам, — недовольно откликнулся Аскольд. — У вас — свои боги, у нас — свои... О чём говорить?