Исток

   — Я уверовал в Бога сразу, как только брат Досифей поведал мне о Нём, Его крестных муках и воскресении в третий день... Не без робости обратился я к брату Досифею с великой просьбой приобщить меня к вере истинной. Ибо, хотя и был я в ту пору крещёным, но крещение моё было неистинным... Ведь я его для того только принимал, чтобы в монастырь проникнуть... Ан нет! Не оставил и меня, грешного, Господь!.. Мы молились всю ночь напролёт, и внял Господь нашим молитвам. Под утро увидели мы, что степняки напились вина и уснули мертвецким сном, и тогда мы с Досифеем сумели выбраться из ямы и бежали к реке. Божиим Промыслом нам был уготован там утлый рыбацкий чёлн. Мы сели в него и поплыли — без весел, без паруса, с единым упованием на милосердие Господне... И когда разыгралась буря, поняли мы, что то Господь укрывает нас от погони. Досифей говорил: «Не опасайся теперь ничего, брат Косьма, ибо отныне ты в руце Божией, и без воли его с головы твоей ни единому волосу не упасть...» Наш чёлн вынесло к берегу именно там, где в ту пору стояли торговцы солью, направлявшиеся в Херсонес. Эти добрые люди укрыли нас, накормили и довезли до города...

Замолчал брат Косьма, словно вновь возвратился мысленно в ту страшную ночь, когда судьба его висела на волоске...

А Ждан оставался безучастным.

   — Мы приехали в Херсонес в тот преславный день, в который празднуют Успение владычицы нашей, Пресвятой Девы Марии... А сегодня в храме я поставил за тебя свечу.

   — Какую свечу? — удивился Ждан.

   — За спасение души твоей. Неужели же ты так ничего и не уразумел?

   — А что я должен был уразуметь?

   — Неужели не понял, кому ты обязан спасением?

   — Тебе, кому ж ещё-то?

   — Отнюдь не мне! Ибо руками моими и всеми поступками двигал Господь... Я молился три дня и три ночи, словно предчувствовал, что случится нечто весьма важное... Это же перст Божий! Ты подумай, ведь сколько людей плыло на том корабле из Царьграда, но спасение выпало тебе одному. И не просто спасение из морской пучины, но и избавление от неволи, не так ли?

Ждан задумался.

А Косьма продолжал с воодушевлением:

   — Ты сам посуди, ведь если бы море выбросило тебя всего на полверсты ближе к городу, на полверсты подальше от моей пещеры, то тебя обнаружила бы береговая стража и тотчас упрятала бы тебя в узилище, а затем направила в каменоломни, как всякого прочего каторжника... Однако Господу было угодно, чтобы встретился тебе на морском берегу человек, который понимает славянскую речь, который отнюдь не стремится сдать тебя стражникам, хотя и знает, что по закону укрывательство беглого раба карается весьма и весьма строго...

   — Погоди, Могута, но ведь я же не молился греческому Богу? Там, на корабле, были греки, которые молились и каялись во всех грехах, обещали поставить Богу тысячи свечей, если будут спасены... И все они погибли в пучине. А я никому не молился и выжил. За что же твой Бог выделил из всех одного меня?

   — Ты дерзаешь в неразумении своём задавать вопросы, на которые ответ может дать только сам Господь Бог... Вспомни сороконожку — ведала ли она, что творил ты, когда не пустил её к жаркому очагу?.. Могу лишь предполагать, что у Господа были свои разумения на твой счёт... Может быть, тебя он послал ко мне... А меня он послал к тебе...

   — Но почему же не спас он тех, кто молил его о спасении?

   — Может быть, прегрешения их перед Господом были столь велики, что решил покарать их Господь?..

   — Значит, и капитан, и вся команда были грешниками?

   — Значит, так... А ты — жив-здоров. И возрадуйся!..

   — Не могу я тут радоваться, — неожиданно простонал Ждан и добавил, едва разжимая зубы: — На волю хочу...

   — На какую? В двух шагах от этой пещеры тебя ожидает погибель. Любой, кто увидит твою стриженую голову, враз догадается, какой цирюльник тебя обрил.

   — Уже чуток стали отрастать, — приглаживая торчащие вихры, сказал Ждан. — Ещё подрастут — и уйду.

   — К тому времени осень наступит, далеко ли сможешь уйти? То ли стражники корсунские тебя перехватят, то ли степняки.

* * *

Только малая да женская печаль говорливы, а большая беда безмолвствует.

Всю неделю Ждан валялся на каменном ложе, не издавая ни звука. По ночам выползал из пещеры, глядел на небо, словно призывая к себе милость далёких богов. Разумеется, никакого небесного знамения Ждан не получил.

И настал тот вечер, когда Ждан обратился к Косьме:

   — Что же мне делать-то?

   — Наконец-то!.. — откладывая перо, сказал брат Косьма и торжественно перекрестился. — Долетели до Господа мои молитвы, просветил он твою душу...

   — Ты про что говоришь?

   — Про то, чего желает твоя душа, сама того пока не ведая. Мне, брат, помощник нужен... Стали сдавать глаза, а работа предстоит великая. Худо мне без помощника, и недаром Бог прислал тебя в мою обитель...

   — А в чём тебе помогать?

   — Грамоте разумеешь?

   — Самую малость, — признался Ждан.

   — Кто учил тебя?

   — Дед Радогаст. Он и волхвовать учил...

   — Э-э... Да ты, брат, довольно сведущ, — уважительно произнёс Косьма. — Уж если ты у волхва в науке побывал, стало быть, и волшбе обучен?

   — Про то сказывать никому не велено.