Исток

   — Вот видишь, мой юный друг... Очень здраво, что ты стал входить в заботы о своих расходах. Всякий разумный человек обязан радеть о приумножении своего состояния. Ты и впредь не гнушайся сам проверять все счета от торговцев... Высшие помыслы могут занимать наш ум лишь тогда, когда душа свободна от мелочных забот... Так что, мой юный друг, мне кажется, пришла пора всерьёз подумать о поступлении на государственную службу. Я понимаю, что тебе гораздо приятнее заниматься высшей философией, доступной разумению лишь немногих избранных, чем просиживать целые дни в присутствии, но — увы...

   — Да, я желал стать философом и историком, но выясняется, что не суждено осуществиться ни первому, ни второму, — горестно подытожил Георгий.

   — Ты заблуждаешься, мой юный друг! Именно в служении государству и заключается призвание подлинного философа!.. Ибо только на государственной службе философия может претворяться в реальность, в практическую политику. Истинным философом я почитаю не того, кто с помощью логики и метафизики исследует сущность бытия, но того, на мой взгляд, мудрого мужа, который презрел суету и посвятил всего себя служению высшей идее! Империи требуются деятели, а не созерцатели. Воспользуйся своим коротким знакомством с василевсом и при первой же возможности испроси у него достойный титул и соответствующий этому титулу придворный чин, — деловито завершил свою речь Феофилакт.

Протоспафарий Феофилакт не столь уж часто общался со столичной молодёжью, однако сделал для себя вывод: молодые аристократы разделяются на две неравные части. У одной части молодёжи главенствует инфантильность, у другой же преобладает жёсткий прагматизм, безудержный карьеризм и стяжательство. Притом вторые явно ступают по головам первых. Георгий, судя по всему, принадлежал к первой категории... К сожалению...

* * *

Формальности не отняли много времени, и вскоре приглашённый Феофилактом нотариус, получив обусловленное вознаграждение, а сверх того — амфору доброго вина, удалился восвояси вместе со своими младшими писцами. Разошлись по домам и соседи, освидетельствовавшие законность и нерушимость сделки. И наконец-то Феофилакт и Георгий остались одни в опустевшем триклинии.

   — Я решился уехать, — не без грусти поведал Феофилакт, стараясь не встречаться взглядом с Георгием. — Да, друг мой, мне хочется удалиться от утомительной городской суеты, от моего постылого присутствия, от всех других канцелярий, департаментов, секретов, коллегий и прочих государственных учреждений...

Немало удивлённый, Георгий застыл посреди комнаты, не в силах вымолвить ни слова.

   — Видно, так уж угодно Богу... Я твёрдо решил оставить Город — с его площадями и банями, дворцами и трущобами, многословными софистами и сановными блюдолизами, адвокатами и ворами, стражниками и казнокрадами, риторами и трактирщиками, вельможами и гетерами, священнослужителями и фиглярами! У меня во Фракии есть небольшое поместье, где я решил провести остаток дней моих в размышлениях и молитвах, в постижении замысловатых превратностей человеческих судеб... Если пребывание в имении покажется мне излишне праздным, я полагаю, что смогу посвятить себя Господу, приняв иноческий чин в небольшом монастыре, расположенном неподалёку...

   — Неужели ты сможешь променять свою бурную жизнь в политике на монашеское смирение?