Истоки

— Астраханский промысел, черт возьми! — пожаловался Денис как-то Юрию, чиня в холодочке рыбацкие штаны. — Отсырел я на рыбалке. Эту проклятую рыбу даже во сне вижу. Вчера такая чертовщина приснилась, будто в омуте плаваю среди сомов вот с такими башками и у самого вместо рук плавники. Теперь бы погреться у мартена.

Юрий с грустью смотрел, как отец, щурясь, безуспешно пытается вдеть нитку в ушко иголки.

— Знаешь, Юрас, дальнозоркость у меня становится прямо-таки орлиной, — с усмешкой над собой продолжал отец. — Вижу металлические сплетения башни радиостанции вдали, на горе. Пароход только выгребает из-за острова, а я опознаю его класс, название читаю. Спроси хоть у Константина Константиновича, не даст старику сбрехать.

Сидевший у ног Костя, привалившись головой к острым коленкам деда, лукаво заметил:

— По гудкам узнаешь, дедуня. Слух у тебя музыкальный.

— Слух слухом, а глаз все-таки сильный надо иметь.

— И свободное время, — добавил Юрий.

— У меня этого добра хоть отбавляй. Не задавило бы!

Временами необычные мысли рождались в голове Дениса: прожив жизнь, многие его сверстники умерли, погибли, а он здоров. Может быть, никогда не умрет. Привыкли к смерти, смирились с ней, вот и помирают. А что, если выжечь ее даже из дум? Так вот незаметно перевалить ту грань, где обрывается жизнь человека, запамятовать, что есть на свете какая-то смерть, и глядишь, будешь жить-поживать. Разве мешаешь кому?

Денис вырезал из журнала презабавную статейку о старике, которому исполнилось полтораста годов, и он в садах проворит, даже жену согревает. Может быть, и он, Денис Крупнов, не менее того старика живучий? Разве садовод прокалился у мартеновских печей, дрался так крепко за правильную жизнь, как дрался Денис? Он, поди, не знает, как железо пахнет, когда оно кандалами на руках висит. Кому суждено, тот умирает, наверное, не переча так смерти. Вот и Любава… Теперь вспоминалась она самой зрелой женской поры, когда радовала любовь ее, радовали дети.

Чем ниже к земле гнула Дениса старость, тем непокорнее становился он, непримиримо настраивался против обычного и привычного — смерти. Сшил новые ботинки, достал из сундука подаренный Матвеем костюм тонкой шерсти, шляпу, укоротил усы, подстриг седые кудри так, что завитки форсисто подчеркивали хоть и в морщинах, но все еще прямую и осанистую шею. Носил Михайловы часы — прощальный подарок, правда, браслет не годился на широкую, в костяных мозолях руку, и старик закрепил их ремнем с медными застежками. Стал он пропадать целыми днями, не занимаясь внуками. Холостяк, да и только! Юрий и Лена терялись в догадках, где бывает франтоватый отец. Юрий выследил отца: ходит на квартиру Веры, рассказывает о своих былых подвигах. Сноха записывает, хвалит старика. Взноровил книгу выпустить.

Юрий не придал бы значения этому, если бы Вера не обмолвилась, что книжка пишется с одобрения Иванова, при его негласном участии. Поговорив с Верой весело-шутейно, Юрий вернулся домой. Отец точил ножи в холодочке за домом, гоняя ногой круглый камень. Голубоватые искры гасли в его усах, с кончика тонкого, гордого носа капал пот.

— Бросил бы, товарищ Крупнов, заниматься нерабочим ремеслом. Печатной славы захотел?

Денис перестал крутить камень, выпрямился.

— Что же делать, товарищ?

— Сад зарастает.

Денис с улыбкой посмотрел на сына, дивясь тому, что умный человек не понимает простых истин: ему приятно рассказывать о себе молодой, красивой женщине, тем более снохе, покорившей его своим мужественным решением дождаться Михаила во что бы то ни стало.

— Славу чужую мне не надо, Юра, а свою зачем впотьмах держать? Напишем книжку, будет чем помянуть Крупновых. С прадеда начну. И о детях скажу.

— Удивительно слышать это от тебя, отец.

— Удивляются дураки да молодые девки. О себе, что ли, одном я рассказываю? Старых революционеров вспоминаю. Когда закончим, увидишь, какое это оправдание Мише, непонятливый ты парень. А садом займусь. Тут мое упущение.

Однако работа в саду, наполняя мускулы усталостью, не сводила мысли Дениса с тревожной тропы: какие еще жертвы потребует жизнь от Крупновых?