Истоки

Дорогой, изредка поворачиваясь к Юрию, Солнцев говорил, что он вполне чувствует благие стремления молодого коммуниста истребить пережитки мгновенно. У одного бюрократа отобрал машину, другого пристыдил скульптурными изделиями из сырого хлеба, у третьего отнял дачу. Но такие методы опасны, вредны!

— Поработаешь в горкоме, снимем с тебя не одну стружку, толк будет.

«Уж что другое, а стружки снимать любит Тихон Тарасович… Эх, лишь бы самим собой быть, не подделываться, не лгать», — думал Юрий. Неподатливо, со стыдим признался он себе: побаивался этого старого хитрого человека. Ошибись, он постарается изувечить на всю жизнь.

«Наверно, не сработаюсь я с тобой», — подумал Юрий, молча слушая Солнцева и глядя на его припухлую порозовевшую щеку.

— Вот и в личной жизни ты действуешь безрассудно: пришел, увидел, победил. А вдруг наткнешься на гордую душу. Посмеется над твоим бурным натиском, да еще и сердцем остынет к тебе на всю жизнь! А? Чего молчишь? Говори, ведь не каждый день у нас душа нараспашку.

— Скажу, Тихон Тарасович. Давно хотелось по душам поговорить с вами. Понимаете, приехала девушка… И мне хочется верить: покончит с моей вольной холостой жизнью. Не помешаете?

— Не узнаю тебя, парень. Где твоя железная логика? Как могу помешать? Я женат.

— Помешать можете крепко. Только сейчас говорите ей все, что думаете обо мне. Ничего не скрывайте. Именно сейчас, пока она не моя жена. А если после — наживете во мне врага.

— Какой я тебе судья! Сам во грехах, аки пес нечестивый… Ну, так отчитывайся на заводе и впрягайся в горкомовский хомут. Придется тебе поработать под руководством старого сыча. Учись кое-чему, пока я жив…

XVIII

Денис и Александр домой шли не обходным путем, через мост, а по берегу Алмазной, чтобы доставить удовольствие Жене, любившему встречать и перевозить их на лодке. Солнце катилось за высокие заводские трубы; тени деревьев, сгущаясь, перечеркивали дорогу.

Лавируя между тополей, затопленных по нижние сучки, на стрежень, где сливалась с Волгой тихая речушка Алмазная, выплыла лодка. На веслах сидел Женя. На высоком носу стоял лохматый Добряк, навострив уши, подозрительно всматриваясь в свое отражение в воде.

— А ведь по глупости может броситься в воду на свое отражение, — сказал Александр.

Но пес, увидев хозяев, радостно загавкал.

— Давайте вас, дедуня и Саня, покатаю, а? — попросил Женя. — Вон до той коряги — и домой. Хорошо, а? Все равно у бабани ужин не готов.

— Катай! — Денис махнул рукой.

Сдвинув шляпу на затылок, он сидел на корме за рулем, покуривая трубку, глядя поверх лопоухой головы Добряка на свой дом на полуострове, при слиянии Волги и Алмазной, у подножия высокого холма, зарастающего диким вишняком. По берегу, под старыми, седыми ветлами, обманчиво присмирели, будто уснули, рыбаки с удочками.

— Развлекаешься, Степаныч?

— Ага!

— Надо бы, Дениш, хармонь вжять, — посоветовал древний старик, кажется, лет сорок уже каждую весну сидевший в своем вытертом малахае у этого дуплистого дерева.

— С гармонью завтра, дядя Прохор. Заходи полднем гостевать! Шестьдесят стукнет этому дяде. — Денис постучал кулаком в свою грудь.

— Жележный ты! Говорят, Матвей приехал. Шхожу пошмотрю, какой он, Матвей-то. Давно не видал! Учил я его в штарые времена. А гоштевать нагряну, штенку худую перешагну — и шабаш! А правда, баяли, будто Шавва жаявилша?

— Правда.

Расталкивая желтоватые шапки пены, лодка пристала к камню в саду.

— Вот и покатал вас, дедуня, — сказал Женя.

— Спасибо, милый, спасибо. — Денис потрепал внука по голове.

Женя пытливо и тревожно посмотрел в его глаза.

— Евгений Константинович, можешь поздравить Сашу: опять крепкую сварил сталь, — сказал Денис.

А Саша вытащил из кармана стальную плитку, подарил Жене.

Женя опустил ее за пазуху, приятно чувствуя стальной холодок. К дому шел между дедом и Сашей, раскачивая их руки, тяжелые, как пудовые языки колоколов на древнем храме у Волги. Любил Женя эти пахнувшие железом руки, эту усталую, но твердую поступь деда, спокойное лицо Саши.

Из-за яблонь доносились оживленные голоса. За погребком дымилась маленькая печка — летняя кухня. Над трубой Юрий развешивал на бечевке рыбу. Любовь Андриановна возилась у плиты.

На скамейке сидел Матвей, говорил посмеиваясь:

— …Бисмарк считал, что политика есть искусство возможного, а Гитлер утверждает: политика — искусство невозможное делать возможным. — Увидав Дениса, Матвей улыбнулся, вставая с лавки. — Я, братуша, делюсь с Юрием своими впечатлениями о немцах.

— Ну и я послушаю.

— Тех, кто предлагает начать войну, как в четырнадцатом году, Гитлер считает глупыми, лишенными воображения. Они слепы к новому, барахтаются в паутине технических знаний. Созидающий «гений», то есть сам фюрер, стоит выше круга специалистов.

Денис, склонив голову, зевнул.

— Славный мой, ты устал. Отдохни, — сказала Любовь Андриановна.

— Верно, устал, — отозвался Денис.

Ужинали на веранде, не включая света. Матвей поигрывал выразительным баритоном: