Истоки. Богословие отцов Древней Церкви

Что касается единения с Богом, здесь Максим различает два момента: сначала единение с духом Христа (ведь дух есть средоточие и вершина Его обоженного человечества), затем — переход от человечества Христа к Его Божеству. В соответствии с Иоанновой перспективой Евагрий, говоря об этом завершающем этапе, приводит образ груди Христовой: кто возлежит на ней, кто внимает биению человеческого сердца Бога (сердца–духа: здесь мы вновь встречаемся с символикой Максима), — тот посвящен в Божественную жизнь, как Иоанн, отдыхавший на груди Иисуса.

Плоть Христова суть обретенные добродетели: вкушающий ее познает внутреннюю свободу.

Кровь Христова есть созерцание сущностей: пьющий ее просветится ею.

Грудь Христова есть знание Бога: возлежащий на ней станет богословом.

Евагрий Понтийский

Монашеское зерцало, 118—120.

Переходящий от аскезы к внутренней свободе стяжает созерцание в Духе Святом истины существ и вещей: это как бы переход от плоти Христовой к Его душе.

Другой приходит через символическое созерцание мира к более глубокому мистическому посвящению — «богословию»: это как бы переход от души Христовой к Его духу.

Третий через это состояние таинственно приводится к состоянию невыразимому, где всякое определение упраздняется радикальным отрицанием: это как бы переход от духа Христова к Его Божеству.

Максим Исповедник

Ambigua.

Отцы восприняли и углубили платоновско–аристотелевскую концепцию душевных качеств. Они различают nous — ум, дух; thumos — волящее начало, экспансию существа вовне, которая может обернуться агрессивностью и гневом; и, наконец, epithumia — желание, грозящее превратиться в вожделение. Nous во всей его глубине отождествляется с тем, что Марк Подвижник называет «жертвенником сердца»: это та связь с Богом, которую ничто не может разрушить в человеке, даже если он не знает о ней или отвергает ее. Но свет nous'a может отречься от своей прозрачности: именно в этой душевной точке рождается Люциферова гордыня.

Если бы кто–нибудь пожелал (не без натяжек) найти этому соответствие в психологической науке нашего столетия, он мог бы сопоставить область nous'a с исследованной Франклом и «экзистенциальными психоаналитиками» сферой бессознательного. Для них бессознательное есть скрытое духовное измерение, указывающее на Бога. Сфера thumos'a скорее принадлежит Адлеру, ставящему в центр бессознательного стремление самоутвердиться, добиться высокой оценки окружающих. Наконец, eptihumia заставляет нас вспомнить о Фрейдовом либидо…

С точки зрения большинства аскетических авторов (хотя эти классификации довольно подвижны и должны скорее пониматься в динамике), существуют две «исходные страсти». Одна связана с иррациональными свойствами души (thumos и epithumia): это вожделение в смысле алчности вообще; другая же относится к nous'y, и это — гордыня. Алчность и гордыня вместе образуют как бы метафизическую ловушку, заключающую в себе все бытийное пространство вокруг «я». Духовные отцы, и прежде всего Максим Исповедник, говорят в этой связи о philautia — самолюбии, эгоцентризме, вырывающем мир у Бога, чтобы завладеть им самому и превратить ближнего в вещь. И тогда не остается более ни Другого, ни другого, «о только абсолютное «Я». «Одержимый филавтией одержим всеми страстями», — говорит Максим.

Алчность становится причиной распутства как объективации сексуальности. Обе эти страсти вместе нуждаются для своего удовлетворения в скупости. Скупость рождает печаль — за невозможность обладать всем, и зависть — к тем, кто обладает. Так рождается гнев против того, кто угрожает моим благам или ухватил прежде меня вожделенное мною благо.