Истоки первой мировой войны

«…империя может себя содержать сама, она так обширна, производимые ею товары столь разнообразны, она расположена в разных климатических поясах, нет ничего необходимого, даже предметов роскоши, что не производилось бы в пределах империи… но империя в настоящее время… привозит громадную часть необходимого из других стран и экспортирует большую часть необходимой ей продукции… в другие страны»[283].

Этот контраст между идеалами и реальностью британской империи, между словами о том, что империя должна быть защищена и усилена, и опорой Британии на мировую торговлю и открытую экономику, объясняет многие спорные моменты в британской политике за год до 1914 г. Торговые связи с колониями, без сомнения, имели большое значение (в 1902 г. они достигли высшей точки, что составило около 38 процентов британского экспорта), но эти имперские связи были только частью всей торговли Британии, пока многие колонии фактически были экономически пассивны. Идея экономических преимуществ империи была более важной, чем реальность 1914 г., когда утверждение имперских позиций стоило риска вступления в войну.

Джозеф Чемберлен и люди, проповедовавшие новую концепцию империи на исходе века, видели в британской империи средство упрочения британского экономического могущества во времена, когда британское индустриальное превосходство все больше подвергалось сомнению из-за динамичного развития Германии и Соединенных Штатов. Они подчеркивали право британской нации управлять и превосходство британской нации над другими. Британские школьники воспитывались на сказках о героических военных действиях против первобытных людей — «вероломных туземцев», — или людей низших рас[284]. Жестокость и кровопролитие колониальных войн были забыты, оказаны почести бравым солдатам и колониальным офицерам, которые вершили безраздельное правосудие над многочисленным населением в отдаленных провинциях, неся «бремя белого человека», как сказал Редьярд Киплинг, писатель, отразивший наиболее точно мифы и реальности империалистической державы. Но чувство превосходства Британии, которое помогало укреплять империю и поддерживалось во многих поколениях, в начале двадцатого века сопровождалось разочарованием, что Британия теряет военные и административные качества, от которых зависело ее процветание. Чемберлен проповедовал, что империя могла стать экономически самообеспечепиой, но в то же время другие призывали к более эффективному управлению, порой склоняясь к необходимости расовой полиции для привития имперских черт британской нации. Нация, говорил Пирсон, которая пересела из кресла студента-математика Лондонского университета в евгеническое кресло, специально для нее сделанное, должна быть «организованная… держаться на высоком уровне в конкурентной борьбе, главным образом в войне с низшими нациями, и в борьбе с равными нациями за торговые пути и за источники сырья и продовольствия»[285]. В то время как некоторые слои британского общества настаивали на повышении эффективности, более тесных связях в Европе и усиленной подготовке к войне, большинство населения воспринимало империю такой, какая она есть, безоговорочно. Как утверждала новейшая из популярных ежедневных газет «Дейли экспресс», которая преуспела в углублении предубеждений своих массовых читателей: «Наша политика патриотична, наша политика во благо британской империи»[286].