Истопник

Вспоротый по хребту серебристый хариус с оранжевыми пятнышками по бокам, присыпанный сверху сольцой. Нет вкуснее закуски под спирт, разведенный водой из того же Чёрта.

А если еще и горбушка черного хлеба…

Хоть липкого и невкусного, как глина. Зэки его называют кардиф.

Много ли надо зэку! Он летом густо мажет лицо солидолом, чтобы мошка и комар не так жрали. А зимой дышит на контрольный термометр у ворот в промзону. Минус тридцать восемь! Надо бы сорок. Тогда дадут по куску горячего пирога с картошкой. И могут отменить лесоповал.

Молодой еще зэк, студент из Хабаровска по кличке Писатель, дует на столбик: «Поднимется!» Бывалый, бригадир фаланги бетонщиков, весь словно скрученный из мышц, ему отвечает: «Поднимется-поднимется… Колымится!»

Кружка горького, как отрава, пихтового настоя от цинги. Бочка стоит в коридоре каждого барака. И топают оба в строй, на утренний развод.

В бушлатах и в ватных штанах, с прожженными от костра дырами.

В чунях, сделанных из автомобильных покрышек. Бригадир, понятно, в старых, но все еще добротных валенках, подшитых дратвой.

На то он и бугор.

Все остальные в чунях.

Такие резиновые лапти назывались суррогатками.

Они оставляли на снегу ребристый след.

Стоят зэки, сгорбились.

Из чуней торчат клочки мха. А молоденький Летёха – так и надо его называть, с большой буквы, потому что в киноромане Летёха – обобщенный образ офицера-лагерника, он – начкар, уже надрывается. Он творит молитву начальника караула: «Внимание, заключенные! Вы поступаете в распоряжение конвоя! Разобраться под руку пятерками! Шаг влево, шаг вправо – считается побег! Оружие – к бою! Дослать патрон! Конвой применяет оружие без предупреждения! Нарядчики – ко мне! Оркестр – марш! П-шел!»

Самая любимая команда сторожевых овчарок. П-шел!

Пошли зэки.

Пошли…

После них на снегу остается автомобильная елочка шин. Как будто огромная машина прошла своими колесами по зоне.

А может, и по всей ургальской тайге.

Бредут, как на похоронах.

Руки, по привычке, за спиной.

Лица замотаны тряпками.

Путеармейцы скального фронта.

Хрустит и картавит снежок под ногами…

Вообще-то Летёху зовут Василий.

С виду простой деревенский парень.

Но это только с виду. На самом деле он бериевский сокол-сапсан!

Голубая фуражка, синий кант. По околышу бликует звездочками иней. Фуражка-то, конечно, больше для форса. Сейчас прижмет морозец, и Летёха достанет из-за пазухи ушанку. Да ведь и ушанка у него особенная. Каракулевая. Отобрал у очкастого ханурика, по кличке Писатель, из Хабаровска. Того самого, что каждое утро дышит на термометр.

Урки не успели отобрать, а Летёха подсуетился.

На то ведь он и начкар!

Над центральными воротами лагеря висит плакат: «Труд в СССР есть дело чести, доблести и славы!» А чуть ниже, на широкой доске: «Кто не был – тот будет! Кто был – не забудет!»

Прибили доску старые зэки-повторники – еще соловецкие, не добитые троцкисты. Начальство разрешило.

А что?! Точнее ведь не скажешь.

Голосок лейтенанта ломается на утреннем морозе. И он дает петуха. Зато щеки офицера горят румянцем. А поди ж ты плохо! Летёхе не грустно в овчинном полушубке, в серых, новехоньких, валенках и в своей каракулевой шапке. Почти кубанке. Начальник лагпункта недавно пообещал Летёхе третий ромбик. Старлей. Не может быть, чтобы по пьяни болтнул!

Овчарка у ног Василия серо-седой масти. Скалится на людей, как будто смеется над убогими. А потом заходится в утробном лае.

Кажется, овчарку сейчас вырвет. Вот как она ненавидит окружающих ее людей. Говоря по-лагерному, псинка кинет харч.

Овчарка натаскана на людей в бушлатах.

От них пахнет бараком.

Овчарки ненавидят запах бараков.

Ко всему привыкает человек на зоне.

К лаю сторожевых псов привыкнуть невозможно.

Харкают кровью на снег зэки-путеармейцы.

Кто-то из них – тубик, а кто-то болеет цингой.

Десны кровоточат.

Духовой оркестрик на разводе – две трубы, барабан и литавры. Выводит: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Еще бы ему вольно не дышать, посланнику города Свободного!

Хрипят простуженные трубы, глухо и размерено бьет барабан.

Литавры предательски, по-стариковски, ухают.

Вот что видит Костя за тачкой на пьедестале.

Сколько раз, по распоряжению кума, тачку сковыривали ночью!

А наутро она возникала вновь. Вмурованная в гранит.

Но не кажется ли нам, что Костя засмотрелся на картинки давно минувших дней. Минувших ли?! Контролер-сержант, хохол-дылда, уже горбатится, бренчит ключами и открывает предзонник. В предзоннике догорает утренний костер конвоя. Грелись вохряки перед службой… Надзиратели бегут с пачками картонных листков-формуляров в контору. Перекличку зэков ведут строго по спискам. Недосчитают одного-двух – начнут шмонать бараки.

Сегодня фаланги в полном составе пошли к тоннелю.

Нет давно никакого лагеря.

И костры вдоль магистрали погасли.