Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

«Лунатик. Случай» (1834) Александра Вельтмана, как и многие другие испытавшего обаяние «Юрия Милославского», может быть наиболее показателен как тип романного повествования, абсолютизирующий «миф ради мифа» и уводящий жанр в чистое предание, вымысел, сказку. Причем в вельтмановском повествовании мифологизация языка, пожалуй, выступает на первый план, оставляя за собой мифологизацию сюжета, и, во всяком случае, сопоставима с ним в плане выразительных средств. Среди западных учителей образцом для подражания были немцы, в первую очередь Шеллинг, уравнявший в правах изучение языка и мифа. Вельтман, как и Шеллинг, составлял замысел труда о мировой мифологии, а его концепция исторического романа стала частью большого мифологического проекта. По сути, он создал мифологическую матрицу жанра. «Кощей Бессмертный, былина старого времени» (1833) и «Святослав, вражий питомец. Диво времени Красного Солнца Владимира» (1835) представляют собой литературные обработки фольклорно-мифологических сюжетов. Все тематические линии там причудливо переплетены и запутаны настолько, что в них трудно обнаружить какую-либо последовательность событий, логику происходящего. Да и написаны они с другой целью. Автор намеренно нарушает традиционные представления о романе и сочиняет даже не роман, а сказку, былину, миф. Этот миф всегда, по мысли Вельтмана, как клад, спрятанный в реальной истории, ожидает того, кто его откроет, – и своего автора, и читателя вместе с ним. Вельтман – историк, филолог, лингвист – верит в особые свойства слова. Язык обладает самостоятельной силой и способен иной раз наиболее полно выразить какую-то очень важную мифологему или исторический факт:

В мире исторической истины часто огромный труд исследований, со всеми бесчисленными доводами, клонится к тому, чтоб доказать значение одного только слова – одного, не более <…> Но обдумайте значение этого одного слова, убедитесь вполне в справедливости вывода, признайте законным открытый смысл этого одного слова, и вы увидите, что эта искра грозит пожаром многим зданиям истории [1345].

Лажечников: каноны биографического мифа

Если 1830-е годы рассматривать как подвижный универсум русской исторической романистики, то при вроде бы безоговорочном приоритете Загоскина все же этот мир оказывается полицентричен; в нем обнаруживается не одна, а несколько «галактик» со своими литературными «звездами» и их спутниками. Иван Лажечников, автор трех романов – «Последний Новик» (1831–1833), «Ледяной дом» (1835), «Басурман» (1838) – один из центров этой романной вселенной, успешный «дублер» Загоскина. Траектории его успеха параллельны загоскинским, дополняют их. Отчасти его популярность равновелика загоскинской. И для претендента на звание второго «главного мифа» русской романистики у Лажечникова были жизненные и литературные основания, не менее веские, чем у Загоскина.

Биография Лажечникова поучительна и для современников, и для потомков. Это один самых из светлых, гармоничных и добропорядочных образов в истории нашей словесности. В биографии его, разумеется, было немало реальных эпизодов для такой трактовки. Но в конце концов эти фрагменты складывались в целостную, очень симпатичную легенду, задавали определенный тон обсуждения личности, угол зрения для восприятия, и литераторы сами собой включались в сотворчество, в сочинение предания о Лажечникове-бессребренике, человеке исключительной сердечной доброты. По преданию, в нем неконфликтно совмещались противоположные черты, включая благонравие, влюбчивость, непрактичность, неумение и нежелание воспользоваться высокими семейными связями и близостью к влиятельным особам, отсутствие под конец жизни какого-либо состояния, служебного положения (семье в наследство он оставил только два выигрышных билета). Лесков позднее в очерке «Русские общественные заметки» (1869) приводил пример «хорошего благополучного конца», не свойственного отечественным литераторам, – «так, как умер Лажечников, поручая детей своих милосердию государя (и то, заметьте, не общества, а государя!)» [1346].

В самом деле, мемуары о Лажечникове и богатая мемуарная публицистика, написанная уже после «романного залпа» 1830-х, биографические записки 1850–1860-х самого Ивана Ивановича Лажечникова [1347], подкрепляя друг друга, составляют единый романный текст. В зарисовках, сделанных в разное время и по разным поводам, как в романе, уживаются чудеса и правда, элементы живой истории, быта, наблюдательности, назидательного и философского нравоописания.