Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

В самом деле, надо только представить себе положение такого человека из народа, когда он по доходящим до него газетам и слухам узнает, что в России духовенство, начальство, все лучшие люди России с торжеством открывают памятник великому человеку, благодетелю, славе России – Пушкину, про которого он до сих пор ничего не слышал. Со всех сторон он читает и слышит об этом и полагает, что если воздаются такие почести человеку, то вероятно человек этот сделал что-нибудь необыкновенное, или сильное, или доброе. Он старается узнать, кто был Пушкин, и узнав, что Пушкин не был богатырь или полководец, но был частный человек и писатель, он делает заключение о том, что Пушкин должен был быть святой человек и учитель добра, и торопится прочесть или услыхать его жизнь и сочинения. Но каково же должно быть его недоумение, когда он узнает, что Пушкин был человек больше чем легких нравов, что умер он на дуэли, т. е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные [1507].

Для Толстого очевидно, что сочинения Пушкина понятны только узкому кругу европеизированных русских – это был их праздник, они-то и есть общество. Итак, просвещенная часть населения предлагала свой вариант прошлого, в том числе и через визуализацию его. Изначально значим оказывался, может быть, не столько сам памятник, сколько его словесная и ритуальная поддержка, творящая миф. Миф и выводит монумент в поле общественной памяти – тем самым он становится символом мифа, напоминаето нем. Видимый образ прежде всего не должен противоречить мифологическому нарративу.

Левитт утверждает, что самым долговечным наследием Пушкинских торжеств было новое представление о русской национальной идентичности, которая с тех пор оказалась тесно связанной с именем Пушкина. Пушкин, а с ним и другие классики русской литературы XIX века принесли с собой новую, светскую,

культурную, а не политическую или религиозную национальную идентичность, независимую как от царя, так и от церкви – традиционных оснований, на которых формировались представления русских о самих себе [1508].

Хотелось бы переакцентировать: сформировавшаяся к этому времени новая идентичность визуализировалась в такой форме (постольку поскольку такая возможность предоставлялась современной культурой). Этот праздник национальной идентичности произошел не сразу. Его начинали готовить еще в 1820-х годах, когда в Архангельске был поставлен памятник Ломоносову. Для идентичности искался знак. С одной стороны, нематериальные символы доступны лишь немногим. С другой – памятник без стоящих за ним ценностей оказывался мертвым. Но через памятник ценности являли себя, они приписывались ему и усваивались окружающими в процессе открытия: открытие оказывалось инициальным актом, превращавшим факт в событие.

Что не получилось в первых трех случаях? Вынести событие за пределы места и времени, придать ему масштабность. Не получилось и потому, что не сразу была осознана приоритетность этой задачи, и потому, что такой процесс рецепции саботировала сама власть. Но правильное понимание проблемы: важна не только сама установка памятника, а введение его в поле общественного мифа – нарастает от прецедента к прецеденту.

В случае пушкинского памятника миф предшествовал событию. Результаты такой последовательности были ошеломляющи.