Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

Легко понять, в чем заключается привлекательность «ставки на сильных» для российских консерваторов начала XXI в. Даже если бы удалось сформировать в России процветающую аграрную буржуазию, это едва ли полностью устранило существовавшую напряженность между богатыми и бедными крестьянами и сельские жители по-прежнему предпочитали бы запасаться зерном, а не снабжать им горожан. Однако, поскольку реформа позволила бы избежать голода и создать более продуманную систему распределения в неурожайные годы, не было бы той ожесточенной крестьянской войны, которая прокатилась по российским провинциям с 1918 по 1920 г., и не было бы надобности ни в сталинской коллективизации, уничтожившей самостоятельное крестьянство на исходе 1920-х гг., ни в экстравагантных (а в итоге тщетных и расточительных) планах вроде хрущевской кампании по распашке целины 30 лет спустя. А главное, не было бы нужды в Сталине и Хрущеве, поскольку быстро развивающийся класс независимых фермеров, о котором мечтал Столыпин, с большой вероятностью сохранил бы лояльность царскому режиму, получив достаточное представительство в управлении. И если бы такой консервативный союз постепенно укреплялся на протяжении долгого времени, в обеих мировых войнах население России лучше понимало бы, не только против чего оно сражается, но и за что. Другой вопрос, в какой мере стране с преимущественно аграрной экономикой удалось бы развить оборонную промышленность, сравнимую с той, которую в результате насильственной индустриализации создал в 1930-х гг. Сталин. Однако если бы политика интеграции, проводившаяся по настоянию Столыпина в Финляндии и других областях, обеспечила империи полный контроль над пограничными территориями, то такая политически и экономически стабильная Россия оказалась бы для любого агрессора гораздо менее соблазнительной мишенью, чем многонациональный Советский Союз, где значительная часть населения западных регионов вовсе не так уж враждебно встретила немцев в 1941 г. Словом, мы вправе допустить, что полное осуществление мечты Столыпина привело бы к созданию сильного, стабильного и более-менее самодостаточного строя, с надежной опорой на сельское население от Дальнего Востока до границ с Германией. Это воображаемое будущее в целом мало чем отличается от утопии евразийских философов 1920-х гг. и неоевразийцев 1990-х гг., однако не столь откровенно враждебно по отношению к европейской цивилизации.

Беда в том, что для столь масштабных социальных и экономических перемен, какие замышлял Столыпин, требовалось несколько поколений, а условия в России на тот момент были крайне неблагоприятными. В интервью 1909 г. Столыпин сам признал, что успешное осуществление реформ возможно лишь в условиях 20 лет непрерывного мира. Учитывая отсталость российской экономики и общества, это был, пожалуй, чересчур оптимистичный прогноз: в 1906 г., когда Столыпин занял должность премьера, империя еще не оправилась от революции и военного поражения. Суровый климат России делал сельское хозяйство не слишком прибыльным. В царский период основные доходы зависели от импорта зерна (даже в пору голода, что никак не могло устраивать российских крестьян) и от продажи водки, благо расходы на ее транспортировку ниже, чем на перевозку зерна. Надеяться даже на 20 лет устойчивого развития в стране, которая была известна резкими политическими зигзагами вроде реакции после убийства Александра II, тоже едва ли стоило. И хотя Столыпину на момент его гибели не исполнилось еще и 50 лет, останься он в живых, едва ли бы ему удалось еще долго занимать должность премьера. Он и так пробыл на ней пять лет, с 1906 г. по 1911 г., дольше большинства своих предшественников. И не было никаких гарантий того, что преемник окажется достаточно умен и тверд, чтобы продолжить намеченную Столыпиным линию.

В силу перечисленных причин чем дальше мы уходим от 1911 г., тем менее точными становятся наши альтернативные прогнозы. Даже в краткосрочной перспективе постоянно возникают многочисленные «если» и «но». Американский биограф Столыпина Абрахам Ашер справедливо предполагает, что премьер попытался бы предотвратить вступление России в войну в июле 1914 г.{13} Другой вопрос – удалось бы ему это или нет. Международная конкуренция нарастала, и все вело к крупному вооруженному конфликту в Европе, а поскольку разведки всех великих держав знали, что военные реформы, ускоренные Сухомлиновым после Русско-японской войны, должны завершиться к 1917 г., противникам имело смысл нанести опережающий удар. И когда бы ни началась война, России в любом случае пришлось бы столкнуться с геополитическими проблемами, настигавшими ее всякий раз при конфликтах с Западом начиная с XVII в.: из-за огромных расстояний мобилизация происходила неэффективно, и царские армии разворачивались слишком медленно. Это классический случай, когда даже «великий человек» едва ли мог повлиять на ход событий.