Историческая традиция Франции

От мрачного вида местности Мишле влечет к тягостным воспоминаниям недавнего прошлого, к которым он будет возвращаться вновь и вновь, умозрительно путешествуя по Западу и увлекая за собой читателя. Революция. Население Бретани и соседних краев не принимало в своей массе революционные преобразования, начиная с гражданского устройства Церкви, превратившего священников в государственных служащих. Опубликование декрета Конвента о военном наборе 24 февраля 1793 г. явилось сигналом к восстанию, вылившемуся в Вандее в широкомасштабные военные действия.

В Бретани антиреволюционное восстание приняло форму партизанской войны – «шуанерии», которую вели с республиканскими частями небольшие отряды местных крестьян. Они получили от республиканцев прозвище «шуаны», по одной из этимологических версий от крика совы, служившего повстанцам опознавательным знаком. Вот почему у местного крестьянина Мишле, спусти полвека после событий, отмечает «проницательный взгляд совы», а центр восстания – департамент Морбиан, по его словам, «край застарелой ненависти, богомолья и гражданской войны», и даже Оре с его артефактами культуры друидов предстает, в первую очередь, «священным городом шуанов».

В распространенную характеристику «шуанерии» и Вандейских войн как религиозно-монархического движения Мишле внес серьезные коррективы. Отметив влияние священников, историк уточнял: «Большая ошибка считать население Запада, бретонцев и вандейцев, глубоко религиозными… В Бретани, подобно Ирландии, католицизм дорог людям как символ национальной принадлежности. Главным является политическое влияние религии… Ни одна Церковь в Средние века не оставалась дольше независимой от Рима, чем Церкви Ирландии и Бретани. Последняя пыталась отделаться от приматства Тура, противопоставив ему приматство Доля» (старинного, основанного в середине IХ в. епископства на северном побережье Бретани, ныне Доль-де-Бретань).

Равным образом не следовало, по Мишле, преувеличивать влияние дворян. «Многочисленное и бедное дворянство Бретани было ближе к пахарям (laboureur)[76]». Сохранялись и реликты клановых обычаев. «Масса крестьянских семей считали себя благородными; некоторые – потомками короля Артура или феи Морганы… Они позволяли себе в знак независимости сидеть, не снимая головных уборов перед своим сеньором. В некоторых частях провинции не знали серважа: доманье и кевезье, сколь ни тяжелым было их положение, оставались лично свободными, хотя их земля и находилась в зависимости. Они не сгибались перед самым высокомерным из герцогов Роганов, приговаривая выразительным тоном: “Я тоже бретонец”».

Так под пером Мишле очерчивался культурно-исторический парадокс: участники монархического движения вовсе не были закоренелыми роялистами. Напротив, и в Вандее, и в Бретани «эти люди по своей психологической природе являются республиканцами»; «республиканство социальное, не политическое», – уточнял историк. Определенно и то, что демократизм населения Бретани имел этнокультурный аспект.

И в Новое время Бретань продолжала «отстаивать свою национальную идентичность, так же как делала это в Средние века». За нее боролись английская и французская «партии», пока вследствие брака Анны Бретонской с Карлом VIII герцогство не присоединилось к Франции. «Тогда началась правовая борьба», «война провинциальных привилегий против монархической централизации», парламент Ренна (столицы провинции) защищал кутюмы против римского права. Жестоко подавленное Людовиком ХIV сопротивление центральной власти возобновилось при Людовике ХV.

«Ныне сопротивление выдохлось, – считал Мишле, – и Бретань постепенно становится единой со всей Францией. Старое наречие, подрываемое продолжительной инфильтрацией французского языка, мало-помалу отступает. Гений поэтической импровизации, столь долго существовавший у кельтов Ирландии и Шотландии и который у наших бретонцев не совсем угас, становится тем не менее большой редкостью. Когда-то при сватовстве сват (bazvalan) пел куплет собственного сочинения; девушка отвечала несколькими стихами. Теперь они декламируют заученные формулы». Рассказав о судьбе местного патриота, отдавшего жизнь изучению истории и культуре Бретани, Мишле констатировал: «Попытки бретонцев, скорее упорные, чем успешные, оживить при посредстве науки идентичность края встретили лишь насмешки»[77].