Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1

Этого одного было бы, по–видимому, достаточно, чтобы гибель города сделалась неотразимой. Но греки вдобавок еще перессорились между собой и тем еще более увеличили безысходность своего Положения. Как известно, утопающий хватается за соломинку. Так было с последним византийским императором. Понимая лучше Других опасность положения дел, Константин XI, за неимением Других надежных средств пособить беде, задумывает искать защитника Греции в лице папы и для этого заводит сношения с Папой Николаем V, соглашаясь на церковную унию с Римом. Уже, Кажется, довольно произведено было опытов унии Греции с Римом — и все они были неудачны. Пробовать устроить это, не •Педшее на лад, дело казалось совершенно напрасным, но Константин, с отчаяния, снова затевает унию с Римом в надежде на материальную помощь от папы и римо–католического Запада. Но изо всего этого ничего не вышло, или, лучше сказать, получился тот же результат, как и прежде: в унии греки находили повод к взаимным раздорам, так как в подобных случаях всегда являлось среди них две партии — партия врагов унии и партия поборников за унию. Сношения Константина с Римом начались незадолго до падения Константинополя и имели последствием то, что в столицу восточного христианства папа прислал известного русского эксмитрополита, кардинала Исидора со свитой; на него возложено было поручение устроить самым делом унию между двумя Церквами. И действительно, в Константинополе 12 декабря 1452 года провозглашено было единение Восточной церкви с Западной.[1116] Этот факт принадлежит к самым печальным в истории жизни последнего византийского императора. Что ни говорили бы в защиту его, все же последний православный византийский государь был изменником православия. Ренегатство это было тем позорнее, чем менее оно было искренно. Вот слова, которыми император и единомышленные с ним лица успокаивали не желавшую унии толпу; они говорили: «Потерпите немного, подождите, чтобы Бог избавил столицу от великого дракона (турок), который хочет пожрать нас, тогда вы увидите: искренно ли наше примирение с азимитами».[1117] Но хотя уния с латинянами была делом не искренним и не могущим иметь серьезных последствий, тем не менее эта затея перессорила народ, духовенство и монахов. Те из греков, которые были недовольны затеей, начали волноваться, браниться, посыпались с их стороны жестокие упреки. При других обстоятельствах все это могло бы разразиться чем‑нибудь очень серьезным — бунтом, расколом, но ничего такого в настоящее время не произошло. Летописцами отмечен лишь один факт, но этот факт очень характеристичен для такого странного народа, каким были византийцы эпохи падения Константинополя. Уния, это позорное дело последнего преемника Константина Великого, имела своим последствием в рядах приверженцев православия нечто совсем неожиданное. Что же именно случилось? В день провозглашения унии жители обоего пола и всех сословий, недовольные этим делом, устремились толпами из Софийского храма к келье одного монаха, по имени Геннадий Схоларий (впоследствии патриарха), чтобы спросить его, как нужно смотреть на унию. Ответ Геннадия был дан не устно; спрашиваемый начертил свой ответ на дощечке, выставленной на дверях его келии. Геннадий был против унии. Ответ очень понравился ревнителям православия. Они сочли нужным выразить свою радость каким‑нибудь празднеством. И вот греки из монастыря Геннадия рассеялись по византийским трактирам; здесь они пили за погибель папских приверженцев из их среды, опорожняли свои стаканы в честь Богоматери Девы и заплетающимися языками просили Ее защитить город от Магомета, город, который Она ранее того спасла от Хосрова. В двойном опьянении, от религиозного исступления и от вина, они отважно восклицали: «Не нуждаемся мы ни в какой помощи от латинян!». Так праздновали православные греки свою верность вере отцов.[1118] И это было за пять месяцев до падения Константинополя! Отупевший народ гордился тем, что он православен, как будто православие могло идти к лицу таким жалким пустосвятам. Религиозная вакханалия в то время, когда городу угрожала величайшая опасность! Не лестно же зарекомендовали себя греки среди опасности! Жалкий народ пусть бы этим и ограничил свою преданность вере отцов, но нет. Разгорается фанатизм: брат готов восстать на брата, лишь только становилось известным, что этот выражал свое сочувствие унии. Религиозные страсти греков еще раз вспыхнули, обнаруживая себя в мелких придирках, шпионстве, взаимном отчуждении. Можно ли было при таких обстоятельствах помышлять об единодушном отпоре внешнему врагу? Царство, разделившееся на ся, не может устоять. Новым поводом к раздорам между греками или, собственно, между правительством и народом послужило еще следующее: денежные средства государства были уже давно истощены, император был без гроша, несмотря на то, что теперь, когда началась осада города, деньги были нужнее, чем когда‑либо. В силу такой крайности император прибегает к средству, которое едва ли кто назовет противозаконным. Он приказал взять некоторые священные сосуды из церквей и стал чеканить из них монету. Но это возбудило ропот и недовольство в народе и духовенстве. Напрасно император обещал по миновании опасности возвратить в храмы вчетверо больше по сравнению с тем, что было взято оттуда. Ропот и негодование не прекращались. Нашлись дерзкие люди, которые в лицо порицали государя.[1119] Можно ли было ожидать, чтобы такой народ, лишенный чувства патриотизма, выдержал борьбу с могущественным врагом? Вот каково было внутреннее состояние Византии в последние дни ее существования. Мог ли такой деморализованный народ продолжать самостоятельную жизнь? Все показывает, что Константинополь пал в действительности не от руки мусульман–турок, а оттого, что в нем почти все было мертво, безжизненно. Явились вороны, потому что Византия представляла собой труп.