Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1

Другой еще более замечательный спор возгорелся в Византии спустя 5 или 6 лет от начала предыдущего: «о славе Христовой». Действующим лицом в нем был сам император Мануил. Спор Касался того, как понимать изречение Христа: «Отец более Меня есть» (Иоанн. 14, 28). Поводом к происхождению спора было следующее: некто Димитрий, человек, имевший незначительное общее образование, но не чуждый религиозных познаний, возомнил себя богословом, начал рассуждать по вопросам богословским или, по Выражению Киннама, «болтать до бесконечности». Этот самый Димитрий нередко был отправляем послом на Запад и каждый раз возвращался оттуда с запасом богословских новостей или — как выражается Киннам — с «сильным нравственным насморком». Однажды, побывав по своим обязанностям в Германии, он вывез оттуда обвинение на Западную церковь, что будто бы в ней учили, что «один и тот же Сын Божий и меньше, и равен рождающему Его Богу Отцу». Очевидно, Димитрий что‑то перетолковал посвоему. Он стал доказывать в Византии, что на Западе появилась Вресь, вступал с византийцами в собеседования по этому поводу, Наконец, даже написал какую‑то книгу и представил ее императору. В чем заключалось собственное мнение Димитрия — сказать трудно. Мануил не одобрил книги Димитрия, потому ли, что она Заключала вздор, или же потому, что император не желал нового разгара богословских споров — неизвестно. Император сказал новому богослову Димитрию: «Если можно скрыть эту книгу в земле, то немедленно закопай ее, чтобы не сделаться тебе виновником Погибели многих». Но Димитрий на этом не успокоился. Он сделался еще смелее, читал свое сочинение как отдельным лицам, так и в собраниях, даже вошел в сношения со многими архиереями И другими духовными лицами. Вследствие этого спор «сделался общим и чрезвычайно усилился, так что тогда не было никого, кто не говорил бы и не делал исследований по этому предмету, к Какой бы стороне спорящих не принадлежал».[311] По связи указанного Димитрием западного учения с текстом: «Отец более Меня есть», все изыскания именно и обратились на разъяснение этого текста. Образовалось в Византии несколько партий, не сходившихся одна с другой в воззрениях на спорный пункт. Таких партий было не меньше пяти. Одни думали, что Отец называется большим Сына только потому, что Отец есть принцип Сына, причина его вечного рождения. Эта партия ссылалась, в доказательство своего воззрения, на многие места из Отцов Церкви, которые в этом именно смысле понимали спорное евангельское изречение. Другие исследователи вопроса, составлявшие вторую партию, не соглашались с таким решением и говорили: Христос меньше Бога Отца не только потому, что Отец причина Сына, но и потому, что Христос почитал себя меньшим Отца, принимая во внимание свою человеческую природу. Эти две партии стали господствующими. Они жарко нападали одна на другую, обзывая друг друга именем еретиков. Последнюю партию честили наименованием несториан, так как она раздельно приписывала меньшинство Сыну перед Отцом — и по божеству, и по человечеству. Первую же партию, которая находила, что Отец более Сына только по божеству, именовали противники ее монофизитской, так как эта партия будто бы допускала одно божественное естество во Христе. Рядом с этими двумя главными партиями появились еще третья, четвертая и пятая. Третья партия доказывала, что Христос употребил выражение: «Отец более Меня есть» только в отношении к Его самоуничижению, поскольку Он, пребывая в лоне Отца, вошел во чрево Марии Богородицы. Четвертая партия спорное евангельское изречение относила только к человеческой природе Христа. Защитники этого мнения говорили, что Христос, произнося слова: «Отец более Меня есть», в мысли своей разделял Божество и человечество Свое и лишь к человечеству относил свое меньшинство перед Отцом. Наконец, как мы сказали, была и пятая партия. Она раскрывала мысль, что Христос, говоря те же слова, имел в виду не собственное Лицо, а говорил лишь как представитель всего человечества вообще, подобно тому, как Он говорил в этом же смысле: «Боже, Боже, на что мя оставил?».[312]