Исторические романы и повести. Книги 1-9

Гани ушел от Бахрама угрюмым. Затея отца его смутила. Во все набеги сын вождя ходил с легким сердцем, но сейчас то ли чувство слишком близкого родства с «оленями», то ли опасение за исход предстоящего дела взволновали хорезмийца.

«Плохо, — мрачно думал Гани. — Плохо».

Чтобы набег был удачным, Бахрам и старейшины рода совершили обряд. В середине городища, на площади, разложили четыре огромных костра. Воины окружили их и встали на колени. Бахрам с туго набитым мешочком в руке стоял между кострами.

— Начнем?

Бахрам запрокинул голову. К небу метнулся крик, подобный вою шакала. Раздирающие слух звуки перешли в визг; не переводя дыхания, Бахрам заголосил:

— Вейся к солнцу, дым хаомы!

— Хварр! Хварр! Хварр! — прокаркали мужчины, подражая ворону, имя великого солнца.

Бахрам полными горстями сыпал в костры семена дурманящего растения. Воины жадно вдыхали струи синего дыма и приходили в неистовство.

— Вейся к солнцу, дым хаомы!

— Хварр! Хварр! Хварр!

Участники радения встали, взяли друг друга за руки и пошли, приплясывая, вокруг костров. Бахрам кружился на середине площади и пел о хаоме, вливающей в человека силу солнца.

Юго-западная сторона Синих Гор еще розовела от зари, а тут, на противоположном склоне, залегли в скалах голубые тени. Стало прохладно.

Ширак, хорезмиец из рода Оленя, стоял на обломке утеса и следил за полетом орла.

Пастух обнажил себя до пояса. Кожа его тускло сияла, точно бронза. Волнистые пряди черных до блеска волос падали на гладкие щеки. Ветер боязливо обтекал могучую шею, как бы отлитые из металла плечи, тяжелые бугры мускулов на груди и руки, напоминающие перекрученные корни старого платана. Объемистые, широко захватывающие ладони лежали на длинном топорище секиры. Темное, неподвижное лицо с круто изогнутыми бровями, холодной синевой глаз, жесткими губами, мощными челюстями, резким очертанием хищного носа казалось вырубленным из гранита.

«Моя стрела достала бы его, — вяло подумал пастух, глядя на разбойника неба. Эта птица заслуживает смерти: она высматривает ягненка. Однако орлы — наши родичи. Не запятнай свои руки братоубийством. Бахрам узнает — обидится».

Сын пустыни опустил голову и снова окаменел. Два десятка лет жил Ширак у Синих Гор — с того самого дня, когда родился. Два десятка лет окружали Ширака пески и скалы, скалы и пески. Два десятка лет ходил Ширак по одним и тем же кочевым тропам и так запомнил их извивы, ведущие далеко-далеко, что не заблудился бы в стране дюн, если бы даже внезапно ослеп.

Два десятка лет пил Ширак всегда одинаковую на вкус солоноватую воду, слушал одни, всегда тоскливые песни и за два десятка лет ни разу не засмеялся от радости.

Знойные ветры лета, студеные ветры зимы, скудные травы, овцы в лощине, верблюды на дюне, орлы в небе — таков был мир Ширака, и мир этот не знал улыбки. За его пределами лежали другие миры, враждебные Шираку. Иногда из чужих миров набегали на быстрых конях косматые грабители. Род Оленя отгонял их стрелами. Иногда, в дни голода, «олени» сами ходили в походы, редко удачные — род был невелик, слаб, его легко побеждали крупные общины. Однообразие пустыни Шираку не наскучило: иного мира кочевник не знал. Но оно наложило на него свой отпечаток — душа пастуха была однообразна, как сама пустыня.

Ширак прислушался к шороху трав на склоне горы, к мычанию стад в ложбинах, к далеким, неясным крикам сородичей, звучавшим внизу, в долине, и сонно зевнул.

Род Оленя готовился к ночлегу. Мужчины — рослые, загорелые, одетые в шаровары из кожи, обутые в мягкие сапоги, вооруженные луками, — согнали скот в стойбище. Стоянку ограждал вал из глины. Через поселение протекала крохотная речка. Вечером овец, верблюдов, коров, коз и лошадей заводили в середину лагеря, вокруг выстраивали крытые повозки.

Когда небо прожгли первые звезды, в городище запылали костры. В бронзовых котлах варили мясо.

Сохраб, старейшина рода Оленя, великан, с лицом, изрубленным в боях, сидел на шкуре быка, обхватив руками колени. Он задумчиво глядел на пламя. На обезображенные щеки, обросшие пучками курчавых волос, и единственное око, сурово сверкавшее из-под мохнатой брови, падали отсветы огня, и Сохраб казался мрачным деревянным идолом, сохранившим следы позолоты. Галуны, на ветхом кафтане старейшины давно потускнели — бедные пастухи мало думали о роскоши. Облик старика скорей отталкивал, чем привлекал, однако «олени» любили своего вождя: Сохраб не обижал человека незаслуженно, по-отечески заботился о том, чтобы всем сородичам было тепло в зимние холода, прохладно — в жаркое лето, а похлебка в котлах бурлила всегда.

Рядом восседала его супруга Санобар — «хозяйка рода», как называли ее «олени». Престарелая женщина на две головы уступала мужу в росте, зато в два раза превосходила его в обхвате. При виде Санобар стихали даже старики: все знали, что нрав у «хозяйки рода» крут, иногда сам Сохраб получал от жены звучные затрещины, которые, впрочем, воспринимал добродушно.