Истории для кино

А впечатления новой жизни в общем-то потихоньку портились – «неладно что-то в датском королевстве». Самоубийство Есенина, самоубийство Маяковского… Впрочем, бодрые идеологи советской культуры объявили это всего лишь актами временного духовного кризиса, случайного малодушия талантливых поэтов. И призвали все прочие таланты сплотиться в пролетарские ассоциации писателей, художников, музыкантов, где разворачивались бурные дискуссии о судьбах нового советского искусства.

Идет очередное собрание РАПМ. Над сценой висит красное полотнище: «РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ ПРОЛЕТАРСКИХ МУЗЫКАНТОВ».

На сцене – стол президиума под красной скатертью и трибуна с графином воды, стаканом и оратором. В зале среди прочих сидят Утесов, композитор Исаак Дунаевский и писатель Николай Эрдман. Докладчик вещает поставленным голосом бывалого и востребованного оратора:

– Джаз, джаз и снова этот джаз! Нам этим джазом, извините за каламбур, просто проджазужжали все уши!

Зал одобрительно смеется и аплодирует. Утесов страдальчески морщится. А вдохновленный поддержкой народа оратор напоминает, что еще великий пролетарский писатель, буревестник революции Алексей Максимович Горький назвал джаз «музыкой толстых». Зал опять аплодирует. Довольный оратор наливает в стакан воду из графина и неспешно пьет.

– Чушь какая! – вздыхает Дунаевский. – Горький всего лишь заикнулся, что толстые буржуа отвратительно танцуют фокстрот – и понеслось… А может, у Буревестника в тот день просто болел живот?

– И вообще, мы же не члены РАПМа, – недоумевает Утесов. – Нас-то они зачем позвали?

– Чтоб увидеть идейных врагов в лицо, – поясняет Дунаевский.

– Нет, их просто перекосило, что на наш «Теа-джаз» билетов не достать! – усмехается Эрдман.

Оратор допил воду и продолжает:

– Вот, к примеру, что за инструмент – саксофон? Это же пьяный бред американского кабака!

Дунаевский не выдерживает. Вскакивает и устраивает ликбез о том, что саксофон изобретен в тысяча восемьсот сороковом году немцем Альфредом Саксом, не имевшим отношения к американским кабакам, а музыку для саксофона писал великий Верди, и не менее великий Глазунов сочинил концерт для саксофона, когда вопрос о джазе еще не стоял на повестке дня РАПМа.

Оратор хладнокровно выслушивает маленькую лекцию Дунаевского и отрезает, что все это к делу не относится, а в сегодняшней повестке дня стоит вопрос про оболванивание советского слушателя всякими фокстротиками, чарльстончиками и прочей утесовщиной.

Теперь возмущенно вскакивает Утесов, но Дунаевский силой усаживает его и невинным голосом интересуется у достопочтенного оратора, известно ли ему, что итальянские фашисты тоже запрещают джаз. Оратор багровеет и хватает ртом воздух:

– Вы… вы что… хотите сказать, что я – пособник фашизма?!

– Я хочу сказать лишь то, что сказал, – учтиво заверяет Дунаевский.

Пока оратор отходит от услышанного, невозмутимый Эрдман сообщает, что, между прочим, джаз – это совместная продукция двух угнетенных народов. Оратор настораживается:

– Каких угнетенных?

– Негров и евреев! – сообщает Эрдман.

Тут уж вскакивает председатель за красным столом президиума:

– Посмотрим, товарищ Эрдман, как вы будет острить, когда ваш безобразный джаз запретят!

Утесов все-таки вырывается их рук Дунаевского:

– Да это вашу начетническую контору надо запретить! Вы тут мелете языками, а мы играем для людей!

– Товарищ Утесов, нельзя ли поскромнее и потише?

Потише? Нет, нельзя! Мы вам скажем кое-что погромче!

Утесов, грохнув сиденьем кресла, покидает зал. Дунаевский и Эрдман следуют за ним.

Потом в доме Утесовых трое друзей устраивают мозговой штурм.

– Ясное дело, надо создавать целое джазовое представление! – предлагает Утесов.

– Нет, Лёдя, просто джазовое – не пройдет, – возражает Эрдман. – Может быть, музыкальный спектакль? Нужен сюжет…

– Какой? – спрашивает Дунаевский.

– Дуня, а я знаю – какой? Может, что-то историческое, про великих композиторов прошлого…

– Это что же, мне писать фуги и кантилены?

– Да нет, это просто игра: сначала – музыканты разных веков, потом парики сбросят – и уже джазмены!

– Коля, но это все равно обработка классики, – размышляет Утесов. – А мы уже такое делали…

Входят Елена с чайником и Дита с блюдом пирожков.

– Подкрепитесь, гении…

Елена расставляет чашки на столе. Шестнадцатилетняя Дита украдкой поглядывает на Дунаевского.

– Да ну, какие мы гении, – печалится Эрдман. – Гениальны, Леночка, твои пирожки!

А Дунаевский глазеет на Диту:

– Красавица! Я-то думаю, чего твой папашка меня давно в гости не зовет? Оказывается, прячет неземную красоту!

Дита млеет и рдеет от счастья. А мама Елена ворчит, разливая чай:

– Правильно, Дуня, от тебя и надо девушек прятать.

Эрдман, не дожидаясь чая, запихивает в рот пирожок и восторгается:

– Я же говорил: гениально!

– Тогда выдавай гениальную идею, – требует Утесов.

– Запросто! Действие происходит… происходит в космосе!

– А почему не на дне океана? – интересуется Дунаевский.

– Можно и на дне…

– Кстати, а чем плохо? – Дунаевский уже загорелся океанской идеей. – Вся программа – поиски капитана Немо! Дита, тебе нравится?

– Да, очень!