Истории для кино

Правда, сейчас уже Хрущева нет, но Фурцева еще остается на своем посту. Хотя доживает на нем последние дни. И находится не в лучшей форме – моральной и физической, да и попивает она последнее время. Но сейчас она на высоте – в строгом костюме а-ля «член правительства», на высоких каблуках, с красной кожаной папкой в руке. Зал мгновенно затихает. В абсолютной тишине слышен лишь цокот каблучков Фурцевой. Она подходит к микрофону, открывает папку и безо всяких предисловий начинает читать:

– Указ Президиума Верховного Совета СССР…

Больше она ничего не успевает сказать – зал взрывается овацией. Всем уже и так все ясно. Дали!!!

Фурцева слегка вздрагивает, но ее строгое лицо смягчает понимающая улыбка. Она властно поднимает руку, зал послушно стихает. И Фурцева все-таки дочитывает:

– За большой вклад в развитие советского музыкального искусства присвоить Утесову Леониду Осиповичу почетное звание – «народный артист СССР»!

В зале снова шквал аплодисментов. Таких яростных, как будто это его – зала – личная победа. А застывший в кулисах Утесов вдруг обмякает, словно из него выпустили воздух, и как-то устало и негромко говорит сам себе:

– Дали… Таки дали… Ну и что?..

Он впадет в знакомое всем состояние, когда бессонными ночами напряженно готовишься к главному экзамену, а потом сдаешь его – и наступает полное опустошение. Но Дита торопит отца:

– Папа, иди! Иди же, папа!

Утесов встряхивает головой, мгновенно надевает свою обаятельнейшую улыбку – а как же, профессионал! – и выходит на сцену.

Зал встает и аплодирует стоя. Фурцева вручает Утесову папку. И весомо сообщает всем:

– Хочу отметить, товарищи, что Леонид Осипович – первый… я подчеркиваю, первый артист эстрады… которого партия и правительство удостоили столь высокого звания!

Фурцева выжидающе смотрит на Утесова. И он оправдывает ее ожидания. Серьезнеет, делает торжественное выражение лица, настраивает голос на взволнованную глубину:

– Уважаемая Екатерина Алексеевна! Разрешите мне высказать искреннюю и глубокую благодарность за эту высокую награду нашей дорогой коммунистической партии и советскому правительству! – Он умолкает, словно сомневаясь в уместности дальнейших слов, но все же решается и широко улыбается: – И еще спасибо моей родной Одессе!

Екатерина Великая в некотором недоумении чуть приподнимает бровь. Но зал расслабляется и снова восторженно аплодирует. Да еще ведущий Иосиф Туманов, смягчая ситуацию, дает отмашку оркестру, и звучит, пожалуй, самая главная песня Утесова:

Есть город, который я вижу во сне.
О, если б вы знали, как дорог
У Черного моря открывшийся мне,
В цветущих акациях город
У Черного моря…

И Утесова уже не удержать, и он уже забыл про официоз и церемониал, и он расплывается в трогательной улыбке, и почти по-дружески сообщает и Фурцевой, и всему залу, и всему миру своим неповторимым голосом – с характерной хрипотцой и одесским говорком:

– Вы ж понимаете, шо многие бы хотели родиться в Одессе, но не всем это удается! Для этого надо, шоб, как минимум, ваши родители хотя бы за день до вашего рождения попали в этот город. Но не все ж могут себе это позволить. А мои – всю жизнь там прожили…

ОДЕССА, ВЕСНА 1895 ГОДА

Волны Черного моря накатывают на берег, сверкая брызгами в ослепительных лучах южного солнца. Но до пыльного переулочка в районе Малой Арнаутской и Привоза море не достает, и солнце сюда пробивается с трудом сквозь тень деревьев и виноградной лозы.

Треугольный переулок, дом 11. Двухэтажный дом и типичный одесский дворик, опоясанный по всему периметру деревянной галереей с железными витыми перилами. Ворота – тоже железные – ведут из двора в переулок. На левой стороне дома – тяжелая резная дверь. Если войти в нее и подняться на второй этаж по очень крутой лестнице с выщербленной итальянской плиткой, то можно добраться до квартирки из трех комнат – две крошечные, окна во двор, и одна побольше, окна на улицу. Здесь живет семья Вайсбейнов.

А на первом этаже, напротив водяной колонки, проживает мадам Чернявская – известная повитуха, принимавшая всех младенцев в этом дворе, и во дворе рядом, и во дворе напротив, и во всех дворах Треугольного переулка и окрестностей. В ее квартиру и врывается поздним вечером разбитная голосистая девка Маня:

– Мадам Чернявская! Хватайте свой чемоданчик и скачите у пятнадцатую квартиру! Мадам Вайсбейн сейчас рассыплется на кусочки!

Грузная повитуха, в платке, заправленном за уши и подвязанном у подбородка, отрывается от пасьянса, который она раскладывала на столе, покрытом вязаной из ниток скатертью.

– Тихо, ша! И почему это в Одессе имеют моду рожать на ночь глядя, когда нормальные люди уже готовы скушать свой штрудель и спокойно отдыхать…

Продолжая ворчать, повитуха собирает докторский чемоданчик и меняет домашние тапки на уличные чоботы. Маня приплясывает от нетерпения у порога:

– Ой, ну шо ж вы копаетесь, как на похороны!

– Ай, на каждые роды будут свои похороны…