Истории, связанные одной жизнью

Наступил день отъезда. Через тридцать минут полета мы приземляемся в Хельсинки и еще через 40 минут – пересадка на большой самолет, Хельсинки – Нью-Йорк. Я хожу по вестибюлю Хельсинкского аэропорта, и во мне все клокочет – я за границей. Все поражает, но не столько глаза, сколько сознание – на семидесятом году жизни я оказался в другой, капиталистической стране. Вы только зайдите в туалет. Ужас. Оттуда не хочется выходить. А что творится в самолете, когда мы летим над океаном? Непрерывная информация об условиях полета: высота, скорость, температура окружающего воздуха, сколько км осталось до точки приземления, телеинформация о том, где мы сейчас находимся, с изображением самолета на подвижной карте. Мы пролетаем Центральную и Северную Европу, Гренландию, влетаем в Канаду и дальше на юг. Прекрасная еда и неограниченное количество выпивки, самой различной, в красивых бутылках и бутылочках. Я с соседкой, бывшей венгеркой, пытаюсь говорить по-английски, и мы друг друга понимаем.

Вот в таком состоянии я прилетел в Нью-Йорк. Меня встречали. Аэропорт JFK, на автомобиле по улицам и дорогам Нью-Йорка, первое американское застолье. Дальше больше: поездка в Манхеттен, переезд через Гудзон по Бруклинскому мосту, ночной Бродвей, Филадельфия – предварительный конкурсный концерт моей племянницы Леночки, обед в мексиканском ресторане. Через несколько дней автобусная экскурсия в Вашингтон. Посещение Капитолия, музеев Холокоста, Изобразительных искусств, Авиации и Космоса, Арлингтонского кладбища. Американская гостиница (правда, не самого высокого класса), цветущие сакуры, тепло – люди в пиджаках и платьях, а на дворе ведь только март месяц. Опять в Нью-Йорке. С Юрой ходим по Манхеттену пешком, заходим в костелы, соборы, шикарные магазины. Только от названий улиц кружится голова. Один день в музее Метрополитен. На следующий – с сестрой и племянницей опять в центре Манхеттена. Поднимаемся на 110-й этаж одной из башен Мирового Торгового Центра со скоростью, от которой закладывает уши, фантастический обзор всего Нью-Йорка. В таком темпе проходят 10-12 дней.

Один вечер я у Фастовских, моих институтских друзей, воспоминания и, конечно, выпивка. Помню, что, уходя от Фастовских, я вынужден был несколько раз принимать нитросорбит – побаливало сердце. Кстати, о сердце. В один из вечеров в конце марта моя племянница пригласила одного врача с оригинальным диагностическим прибором. Он посмотрел всех, ничего плохого ни у кого не обнаружил, за исключением меня. Мне он сказал, что мое сердце ему не нравится, и он советует пройти незамедлительно самое серьезное обследование. Не знаю, как бы я отнесся к этому, находясь в Ленинграде, но здесь, в Америке, дорога в медицинские учреждения была для меня закрыта.

Но надо же повидать Фрейзонов, моего двоюродного брата Володю и его жену Эллу. И мы с Инной 1-го апреля едем автобусом в Бостон. Встреча, опять застолье, в ход в том числе идет водка, привезенная из Петербурга. Утром все в порядке, настроение хорошее, Володя приглашает посмотреть парк его тренажеров, которые он держит в подвале. Я без особого усердия, но на паре тренажеров “прокатился”. И вот мы втроем, Володя, Инна и я, едем в ближайший универсам, где, по словам Володи, цены относительно низкие. Я покупаю несколько вещей и выхожу из магазина первым. Володя и Инна задерживаются. Я их жду, и тут чувствую резкую боль в сердце, лезу в карман – нитроглицерина нет. Что-то случилось, но ведь я в гостях и в чужой стране, совсем не подходящая обстановка для того, чтобы болеть – этого же просто не может быть. И, как назло, нет и моих ребят. Наконец они появились – я им рассказываю. Ясно, что надо ехать в больницу, и как можно скорее, но почему-то в больницу мы не едем, а заезжаем вначале к Фрейзонам. У них очень трудная лестница, но я по ней поднимаюсь.

Дальше я помню себя лежащим где-то в приемном покое, надо мной большой экран с бегущей кардиограммой. И последнее, что я помню – это вопрос доктора: ”Если оценивать боль по десятибальной шкале, как бы вы оценили вашу боль?” Мне хотелось сказать 10, но я сказал 8.

Очнулся я дней через 10-12. Но это не точно. Что-то я помню и раньше, но полное сознание, пожалуй, пришло еще позже. Состояние моего сознания теперь, задним числом, я считаю удивительным потому, что мои бредовые мысли и поступки я хорошо запомнил. Конечно, не все и не одинаково четко, но запомнил. Но вначале я хочу рассказать о моей палате. Палата, как обычно в Америке, на двух больных. Комната перегорожена скользящей занавеской. У каждого больного свой телевизор, свой телефон, и какое счастье было однажды, еще до операции, услышать голос моего сына Миши. Насколько я помню, мой телевизор был постоянно включен, и это тоже был дополнительный источник моих фантазий (мне потом говорили, что один день только пребывания в моей больнице стоит примерно 1000 долларов – к счастью, я тогда это еще не знал).