Истории замка Айюэбао

Куколка слушала, затаив дыхание. Однако Чуньюй Баоцэ на какое-то время замолчал. Куколка смотрела на него в упор, ощущая, как по лицу стремятся тепловые потоки его дыхания. Он взял её руку, положил себе на грудь, и она ощутила, как беспокойно бьётся его сердце.

— Когда я уехал, то всю дорогу переживал — думал о школе, о журнале, источающем аромат типографской краски, о звуках скрипки, напоминающих пение жаворонка. Я вновь вспоминал мать, доведённую до самоубийства, бабушку и, наконец, Ли Иня. Как жесток и несправедлив этот мир, скольких людей он свёл в могилу, скольким задолжал, кто теперь вернёт утраченное? Мне было очень жалко себя: если бы я бежал чуть медленнее, я теперь был бы среди тех, кого уже нет. Синмэй, она же Комиссар, была права: моя жизнь — череда боевых действий; это жестоко, но такова реальность.

Был уже час ночи. Чуньюй Баоцэ долго молчал, и Куколка поняла, что ей пора уходить. Она довела хозяина до кровати, сняла покрывало, отвернула уголок одеяла. Он схватил её за руку.

— Председатель, давайте продолжим завтра, вам пора отдохнуть, вы сегодня слишком устали. — Она высвободила руку.

Он похлопал её по плечу:

— Задержись ещё хоть чуть-чуть, время ещё детское, не бросай меня тут одного.

Куколка сквозь ночной сумрак вглядывалась в его глаза. Этот мужчина, укрытый ночной темнотой, был чем-то обеспокоен: он громко, со свистом, вдыхал и выдыхал. Ей почудилось, что рядом стоит женщина с двумя пистолетами за поясом и наблюдает за ними, а её высокие сапоги пропитаны грязью. Куколка растерянно застыла, и тут на её плечо легла чья-то тяжёлая рука. Она ощутила выступивший у него на ладони холодный пот, такими же влажными стали его лоб и виски.

В ожидании рассвета он лёг на спину, как мертвец, с губ его слетели остатки сонного бреда:

— Некоторое время мне не хотелось ни есть, ни спать. Не различая дня и ночи, я делал записи, я писал о прошлом, о Ли Ине. Записи свои, преисполненные тоски, я щедро приправлял проклятиями в адрес всего мира. Ещё никогда противоречия и переживания не разрывали с такой силой мою душу, и я не знал, как мне быть. Потом, волоча своё измождённое тело, я отправился в Циндао. Дядюшка Ицзинь перепугался при виде моих покрасневших глаз. Пока я крепко спал, он прочёл мой исписанный дневник и заплакал. Когда я проснулся, он сказал:

— Сынок, не пиши больше. Пройдёт некоторое время, и эти воспоминания всё равно никто не поймёт.

Взяв себя в руки, я обнаружил, что все мои противоречивые записи, сделанные в гневе, в приступе безумия, с затуманенным разумом, выглядели абсолютным бредом. Уезжая, я почувствовал, что больше не смогу жить как трус, всё время осторожничать и в страхе озираться по сторонам. Я хотел сейчас же сообщить дядюшке Ли о важном решении, о большом деле, которое я выполню по возвращении в Лаоюйгоу: что я женюсь на учительнице начальной школы по имени Синмэй. Но я сдержался. Я поехал прямиком в Лаоюйгоу, постучал в зелёную дверь и, бросив на кровать рюкзак, перешёл сразу к делу:

— Давай поженимся!

Она немного опешила и спросила, когда.

— Нельзя ждать ни минуты, прямо сейчас, немедленно!

Она положила руки себе на ремень:

— Тогда, наверное, надо к свадьбе хоть иероглиф «счастье» вырезать?

— Ладно тебе, Комиссар, это всё легко уладить!

Вот так мы и поженились. Не прошло и месяца после свадьбы, как она повезла меня в большой город — знакомиться с Начальником. Тот оказался стариком с большим округлым лицом, покрытым пигментными пятнами. Он осмотрел меня с головы до ног и детально допросил. Мне не понравился его взгляд, и когда мы с Комиссаром остались наедине, я спросил, была ли у неё с ним связь. Она искренне ответила, что связи не было, а затем, чуть помедлив, добавила: «Надеюсь, ты не примешь близко к сердцу, если я скажу, что он меня трогал». Я люто возненавидел руки этого Начальника, тоже сплошь покрытые пигментными пятнами. По возвращении в Лаоюйгоу мы тщательно продумали и разработали план: прежде всего воссоздать здесь копию того, что было сделано в Саньдаоган, затем придумать, как расширить производство в десять-двадцать раз. Комиссар проявила недюжинную энергию.

— Сначала надо взять всё оттуда, это же принадлежит тебе!

Я ответил, что это абсолютно неприемлемо и что я люблю Саньдаоган всей душой. Она заявила, что, даже оставив им лишь пустую оболочку, я не должен чувствовать вину перед ними. Конечно, я не последовал её совету, но в конечном счёте всё равно чувствовал себя виноватым перед Саньдаоган. Тамошние предприятия до сих пор работают, но наша корпорация «Лицзинь» давно уже отожрала у них добрую половину вместе с костями и мясом. Начальник всегда поддерживал нас и был опорой нашей корпорации до своего последнего вздоха.

2

Чуньюй Баоцэ всю ночь спал хорошо, и к утру настроение у него улучшилось. Он прошёл через главный зал, возле пруда с карпами и цветами встретил поедающую сандвич стенографистку по прозвищу Жучок и похлопал её по спине. Жучок встала, по привычке всплеснула руками и воскликнула:

— Доброе утро, председатель совета директоров!