Чтобы выступать на ярмарке в начале XVIII века, требовалось немалое мастерство, особенно учитывая, что уличным актерам под разными предлогами запрещалось петь и даже говорить на сцене – эта привилегия закреплялась за актерами Парижской оперы и Комеди Франсез. В ответ было придумано, как обходить запреты: музыканты наигрывали мелодии популярных песен, песни начинали петь специальные люди, размещенные среди зрителей, а на сцене вывешивались плакаты со словами, написанными большими буквами, – что-то вроде современного караоке. Но самым грозным оружием уличных актеров была пантомима. Ее практически невозможно подвергнуть цензуре, и она процветала, превращаясь в виртуозный немой театр.
Выступления на ярмарках пользовались таким успехом, что в 1715 году уличным актерам за определенную плату разрешили исполнять так называемые комические оперы (
Но ярмарки были не единственной площадкой массового искусства. В следующем 1716 году актеры
Салле и члены ее семьи выступали в популярных парижских театрах и, насколько нам известно, даже ездили в Лондон танцевать в театре Джона Рича «Линкольнс-Инн-Филдз», как раз в то самое время, когда Уивер выступал в «Друри-Лейне».
Однако Салле – гораздо больше, чем ярмарочная актриса. Она занималась балетом с Франсуазой Прево – выдающейся балериной Парижской Оперы, знаменитой своими смелыми выступлениями на вечерах герцогини дю Мен в замке Со. Прево отважно исполняла пантомимы в осознанно серьезном (и эротичном) стиле, дополняя ярмарочную выразительность утонченной манерой благородного танца. Например, в 1714 году она растрогала публику до слез, исполнив без маски сентиментальную сцену из «Горация» Корнеля. Открытое лицо и выразительные жесты, по-видимому, создавали ошеломительное ощущение близости и придавали эмоциональной глубины ее в целом формальному танцу.
Салле была еще смелее. В 1727 году она дебютировала в Парижской опере, но стоило ей обосноваться, как ее стали тяготить царящие там строгие правила и раздражать сплетни и интриги. Прозорливо заручившись поддержкой искренних поклонников своего искусства (и красоты) – Вольтера и Монтескьё, – она отправилась в Англию с несколькими рекомендательными письмами, одно из них было от Монтескьё к влиятельной леди Мери Уортли Монтегю – сочинительнице и дочери известного вига, члена клуба «Кит-Кэт».
В Лондоне в тот момент все сложилось в пользу Салле: смешение народной и светской культур, ничем не ограниченный коммерческий театр и невиданная популярность пантомимы. Она выступала в театре Джона Рича и много работала с Генделем, особенно над его итальянскими операми, такими как «Альцина». К тому же она ставила собственные танцы, а в 1734 году «по приказанию Их Величеств» выступила в «Пигмалионе» «без кринолина или фижм, растрепанная, без украшений в волосах… просто задрапированная в шифон по образцу античной статуи», как отмечал один журнал. В другом танце Салле «выразила глубокую печаль, отчаяние, гнев и уныние… изображая покинутую возлюбленным женщину». Иначе сказать, в Лондоне Салле отложила в сторону свои формальные занятия (вместе с масками и платьями с тугими корсетами) и сосредоточилась на том, чтобы танец в сочетании с пантомимой без слов рассказывал историю и передавал эмоции. Знаменитый английский актер Дэвид Гаррик позднее вспоминал, что публика так горячо принимала выступления «парижанки», что ей бросали золотые гинеи, завернутые в банкноты и перевязанные цветными ленточками, как конфеты17
.Вернувшись в Оперу в 1735 году, Салле плотно работала с композитором Жаном-Филиппом Рамо, который конфликтовал с закоренелыми люллистами, считавшими, что его полная сильных эмоций музыка идет вразрез со сдержанной французской классической традицией. Благодаря своим актерским данным Салле стала идеальной исполнительницей, она ставила и исполняла танцы во многих успешных постановках Рамо, включая «