История Билли Морган

Конечно, может смеяться, если охота. Ну, прыщи бывают у каждого подростка, это просто комедия, верно? Нo только не в нашем доме. У мамы и Джен цвет лица всегда был ровный, полупрозрачный, безупречно-розовый, как нутро морской раковины. То, что я была покрыта угрями и прыщами, точно семенами сорняков, вызывало вопли ужаса. Как вы понимаете, быть неуклюжим прыщавым подростком – не женственно, значит, со мной что-то неладно. С медицинской точки зрения. Мама повела меня к доктору, специалисту, которому доверяла, точно у меня венерическое заболевание. Я помню гримасу доктора – отчасти восхищение мамочкиной красотой, отчасти неверие в то, что кто-то может поднять такой шум из-за пары прыщей. Но маму не мог обмануть какой-то мужчина, говорящий о том, что важно и что не важно для женщины, о нет. Она настаивала, ее лицо превратилось в трагическую маску, пока он наконец не сдался и не отправил меня в дерматологическое отделение госпиталя. Я была официально признана больной.

Я убедила маму не ходить со мной на эти приемы, она не слишком протестовала. Она ненавидела больницы, потому что эти прямоугольные здания были так безобразны и так ужасно пахли. Усталые неряшливые врачи были доброжелательны, но приходили в изумление, когда я безуспешно пыталась объяснить одержимость внешностью в нашей семье; они этого не могли понять. Они поднимали брови, изображая это извечное докторское – «Гм-м, ясно», пока я краснела и бессвязно бормотала о важности красоты и женственности.

Год меня продержали на тетрациклине. Тогда он считался последним достижением в лечении прыщей, настоящей бомбой. За двенадцать месяцев я покорно проглотила столько мощных антибиотиков, что их хватило бы на десятилетие вылечить от инфекционных заболеваний небольшую страну. У меня больше не было прыщей. Кроме того, у меня ни черта не было внутренностей и грибковых инфекций во всех отверстиях. Я походила на прессованный сыр и чувствовала себя дерьмово, я стала изнуренной, апатичной и подавленной. Я была самым послушным ребенком на свете, у меня просто не было сил шалить. Но в те дни доктору – и вашей мамочке – было видней. Все это вместе с моей кукушечьей угрюмостью и загадочным отсутствием женственности укрепляло мою уверенность в том, что я – урод.

Примерно лет в одиннадцать я поняла, что я странная. Я ощущала это на глубинном, клеточном уровне и знала, что для меня это столь же естественно, как дыхание. Я не стремилась бунтовать, бунтарство было мне навязано; на самом деле мне это совершенно не нравилось, и я не раз бунтовала против своего бунтарства и изо всех сил пыталась стать нормальной. Это не срабатывало: люди всегда чувствуют чужака – так собаки улавливают человечий страх. Это что-то атавистическое, химическое; племя против незнакомого или незнакомца. Школа с самого начала, с первых шагов стала кошмаром, я была неспособна вписаться. Полагаю, у меня была так называемая «школофобия», но тогда это называлось попросту отлыниванием. Я приходила в ужас каждое утро от того, что нужно идти в школу, я научилась набивать себе температуру на градуснике, чтобы получить передышку. Но это нечасто срабатывало, и подчас все заканчивалось маминым гневом, что обрушивался на мою голову, поскольку я создаю проблемы. Теперь изданы правительственные директивы против терроризирования детей в школах; тогда же было так – человек человеку волк и каждый сам за себя. Помню одну толстую девочку с жирными красными щеками и узкими злобными глазками, которая вонзала булавки в мои руки на уроках шитья, а потом, рыдая, жаловалась учителю: Билли Морган ущипнула меня, мисс, она меня поранила; я получала замечания в дневник, меня оставляли после уроков на бессчетные часы, меня бранили за то, что я такая упрямая и «наглая». Я до сих пор слышать не могу школьный звонок и даже думать не могу о школе.