История Билли Морган

– Хорошая жизнь, а? – Он улыбнулся и слегка боднул меня лбом. Что касается огородничества, то это была наша старая шутка. Когда я обзавелась садом, они стали шутить, что я и в самом деле начну выращивать овощи и доить козу, как «настоящая старая хиппи», как говорил Натти; глупости, конечно, но шутка пользовалась успехом. Мне было приятно, что он помнит старые подколки.

– Ага, точно. И никакие соседи не задирают нос, да? взбили бы сад, отстроили бы ферму, чтобы у каждого было свое жилище и большая общая кухня с длинным столом, за которым мы бы ели на обед овощи с огорода.

– Мы с Мартышкой могли бы ловить рыбу…

– Да, милый, конечно, могли бы…

И тут я сама заплакала.

– Не плачь, Билли, у нас все будет, обязательно. Я стану хорошим, клянусь, я больше не буду всем этим заниматься. Не плачь, Билли, я люблю тебя, я люблю тебя, ты мой ангел-хранитель, правда, мы семья, не плачь…

Я взяла охапку салфеток и вытерла лицо.

– Прости, милый, я в порядке, просто устала.

– Да. Я тоже.

Мы улеглись рядом на кровать, и ночь сгустилась вокруг нас.

Глава тридцать первая

Я проснулась с первым ударом грома, проснулась от яркого белого разряда молнии и оттого, что мужчина целовал и сосал мою грудь, его рука была у меня между ног, погружалась в мою плоть, входила в меня.

Я лежала, застыв и не веря, не смея пошевелиться или вздохнуть, мужчина перестал целовать мою грудь и двинулся ниже по моему голому животу, начал медленно лизать меня, его сильные руки схватили мои ягодицы, приближая меня к своим губам. Дикое варево воспоминаний нахлынуло, обжигая кислотой: огромное украшение, сделанное в виде насекомого, пожирающего женщину, свет преломляется на желтом лишайнике, чик-чик, старый складной нож вырезает зарубку на деревянном столбике в изголовье. Прикосновение языка повергло меня в безумный страх. Памятуя о той ночи много лет назад, я не выносила таких прикосновений. Но это случилось снова. Мне не убежать, я не могу…

Закричала ли я, когда молния разорвала тьму и я увидела кто это был? Не помню, закричала я или нет. Вряд ли закричала, у меня бы не хватило дыхания. Помню вкус желчи во рту и дикое отвращение; внезапно я нашла силы и вырвалась. Я дралась и царапалась, забившись в изголовье; я натянула джеллабу, чтобы скрыть наготу, защититься от мужчины, который не должен был видеть мою наготу, прикасаться ко мне так, чувствовать мой вкус, запах, не должен был познать меня.

Я помню, как он посмотрел на меня; в тусклом свете его лицо – портрет опустошения, выполненный в меди и сепии, блеск слез в полуприкрытых глазах, растрепанные взъерошенные волосы.

Он вытер губы тыльной стороной ладони. Я помню это. Не могу забыть. Затем я услышала свой голос, не крик, но напряженный, сжатый, сдавленный до бессмысленного шепота, голос, говорящий то, о чем невозможно даже помыслить, произносящий слова, такие слова, что предпочтешь отрезать себе язык, лишь бы их не произносить.

– Натти, Натти, ради бога, что ты делаешь? Ты не спишь? А? Ты понимаешь, что ты только что…

Безумная слабая надежда вкралась в мое сердце. Я надеялась, что он спит, не осознает, что сделал, или, может, все еще обдолбан, наркотик сбил его с толку, и в полусонном состоянии он меня с кем-то перепутал. Тогда я могла бы пережить случившееся, сделать вид, будто ничего не было. Простить его. Я надеялась, но это была неправда.

Он посмотрел на меня, глаза – как у побитой собаки, которая не понимает, за какое преступление ее побили.

– Я люблю тебя, Билли.

– Натти…

– Я люблю тебя. Я люблю тебя; я так делаю для мамы; я это делаю, когда она расстроена. Я всегда так делал. Еще когда был маленьким. Это хорошо. Это приятно делать. Мы возлюбленные. Она так говорила. Мы возлюбленные. Мы тоже можем стать возлюбленными, Билли, я люблю тебя, я не хочу тебя потерять, я хотел сделать тебе приятное…

Волосы у меня встали дыбом, кожа покрылась мурашками, я судорожно выдохнула, желудок сжался. О, Господи Всемогущий на небесах, нет. Только не это, только не это. Но я знала, что он не лжет; за годы жизни во лжи я научилась узнавать правду, когда ее слышала, и было слишком поздно затыкать уши от этого всепроникающего голоса.

– Боже, Натти, что она с тобой сделала? Что она сделала? – Голос дрожал, слабый, жалобный.

Он посмотрел на меня, опершись коленями на край постели, прижав руки к животу, словно пытаясь удержать свои внутренности. Меня трясло, по-настоящему трясло, меня колотила неудержимая дрожь. Мне хотелось писать, убежать в ванну и содрать с себя кожу, но я не могла двинуться с кровати. Передо мной ребенок, которого я любила, мальчик, которого я считала своим сыном, медленно распадался на части, слова лились с его губ бессвязным потоком, точно прорвался нарыв.