История Билли Морган

– Что? Наверное, вечером съела что-то несвежее. Нелады с животом, ничего страшного, милый.

Я глотнула еще чаю, радуясь, что горячая горечь смывает кислую желчь во рту.

Натти кивнул – для такого парня это проявление искреннего сочувствия, – затем продолжил, и голос его звенел от адреналина:

– Значит, он это увидит, свою фотографию, верно? А если сам не увидит, какой-нибудь знакомый ему покажет, так? Ну то есть, даже если он за границей, знаешь, они ведь получают английские газеты, знаешь, ну по крайней мере, которые крутые, в Амстердаме или еще где. Вот что я думаю, я… ох, Билли, мама, мама, что нам делать с моей мамой?

Голос у него сорвался, он закрыл глаза и кончиками пальцев отбросил с лица свои лохмы.

Я посмотрела на него и вздохнула. Что нам делать с Джас? Видит бог, я пыталась ее вытащить, я сделала все, разве что насильно не отволокла ее в грязную, плохо финансируемую клинику Государственной службы здравоохранения; такой вариант я тоже обдумывала. Но Джас была неисправимой наркоманкой. Ни единого проблеска желания очиститься, несмотря на бессвязные монологи о том, как она хочет стать нормальной; то был всего лишь обычный наркоманский гон. Наркотики, их приготовление, ее друзья; убогие, ничтожные ритуалы употребления были центральным стержнем ее жизни – отними у нее это, и жалкие остатки ее личности рассыплются и развеются по ветру. Она никогда не будет чистенькой милой мамочкой, напевающей в опрятной кухне, какой хотел ее видеть Натти. Обезьяной на спине Джас был героин. Обезьяной на спине Натти была Джас, прилипчивая, жалкая… Эти длинные, костлявые коричневые пальцы, так похожие на его собственные, стальными крюками вцепились в его душу.

– Натти, милый, главное – сохранять спокойствие, верно? Я хорошо знаю твою маму. Ну, у нее есть проблемы, мы все это знаем, но… подожди, дай мне закончить, если твой отец вернется, если он вернется, я знаю, что он поймет. Он увидит, какая тяжелая жизнь у нее была, у вас обоих, и, может, это поможет ей соскочить, а? Понимаешь, о чем я? Может, это и нужно, чтобы она поправилась.

Ложь легко и плавно соскользнула с моего языка. Отстраненная часть меня, наблюдающая со стороны, удовлетворенно кивнула. Другая часть залилась отчаянными солеными слезами, которые жгли как кислота. Припев из старой песни «Клэш» зазвучал в моей голове «Прямиком в Ад, ребята…»[54] Да, меня отправят прямиком в Ад, если в этом мире или в грядущем есть правосудие, прямиком туда.

– Да, да, я понимаю. Ты права, как всегда. – Натти печально улыбнулся. Мое сердце заныло от любви. – Надо быть спокойным, ага? Я хочу сказать, я… знаешь, может, я не должен так говорить, но иногда я страшно злюсь на отца, понимаешь? Я с ума схожу. Как он мог просто уйти, бросить маму, меня, он же должен был понимать, она ведь не сильная. Может, у него были причины, но это… это неправильно, понимаешь?

Да, милый, я понимаю. Разумеется, ты так чувствуешь, это вполне естественно. Но, послушай, потому ты и должен сохранять спокойствие. Не стоит горячиться. Ты ведь знаешь свою бабку, это ее конек.

– Да, верно. Какая-то репортерша из Лондона приезжает повидаться с ней и все такое. Она все это затеяла, эту кошмарную хренотень.

Во рту у меня пересохло. Плохо уже то, что фотография Терри появилась в газете, вместе с двадцатью другими, но репортер? Какого черта репортеру приезжать в Брэдфорд из Лондона, чтобы поговорить с миссис Скиннер? В этом нет никакого смысла.

Натти продолжил, повращав плечами, чтобы расслабить мускулы.

– Глупость, по-моему. Они позвонили бабке, вот почему она здесь, хочет командовать мамой; она думает, что станет теперь знаменитостью…

– Но, Натти, я не понимаю, почему…

– Ну, они хотят написать про нее, про нас. Черт, я не знаю. Не знаю, эта девка сказала – интересная человеческая история. Они собираются, ну, не знаю, хотят написать про то, как исчезновение отца нас обломало или что-то вроде. Ну, как они обычно делают, ты же знаешь. Бабка довольна, думает, ее пригласят в телик и все такое. Ногти себе специально сделала, старая тупая…

– Натти, не надо. Не надо, в конце концов, она твоя бабушка. Я знаю, знаю, но ничего не поделаешь. Нам придется с этим жить и…

У Натти зазвонил телефон. Вытащив его из кармана, он щелкнул по нему и ответил с бессознательной грубостью, присущей его поколению. Я вздохнула, затем жестами показала ему, что иду в другую комнату. Он кивнул. Проходя мимо, я погладила его по дредам. Не прерывая разговора, он обвил рукой мою талию, притянул меня к себе и, пободав головой, отпустил. Совсем как Чингиз, подумала я, когда хочет показать, что любит меня, но не желает поступаться принципами мачо. В конце концов, что мог подують собеседник Натти, если б Натти сказал: «Погоди, дай тетушку обнять, ну, ты понимаешь?»

Я возвращалась в гостиную, голова невыносимо болела; в дверь ввалился Мартышка и чуть не сбил меня с ног. Я пошатнулась и ухватилась за пальто, висевшее в крошечной прихожей.

– Ли, полегче, торопыга.