История блудного сына, рассказанная им самим

«Наверняка краплёные», – подумал я и поёжился от холода и переполнявших сердце чувств, глядя как полупьяные гробовщики закапывали могилу. «Мы тут с Богом играем в дурака. Вот только Ему все наши карты известны, поэтому у нас нет никаких шансов выиграть. Только если… – от этой мысли мне стало страшно: только если самому уйти из жизни, – встать из-за карточного стола и заявить, что не намерен дальше продолжать игру». Я был жизнелюбивым человеком, но в тот момент, на кладбище, мне впервые стала понятна идея самоубийства, как бегства из тюрьмы жизни, где мы проводим свой век, обречённые страдать – тянуть лямку жизни. Мы остаёмся в этой тюрьме, потому что чувствуем, что это всё-таки лучше, чем ничего. И потому что надеемся. «Надежда умирает последней», – любят говорить оптимисты, не понимая, что этот афоризм крайне пессимистический по своей сути: в нём содержится мысль, что надежда всё-таки умирает, как и всё на этом свете. Как самая изощрённейшая ложь, она способна до гроба морочить нам мозги, заставляя покорно нести свой жизненный крест. А затем изначально предопределённый проигрыш и – «спи спокойно, братка!»

Отец учил, что самоубийство – есть самый страшный грех, потому что его уже нельзя смыть покаянием, что мы должны ждать своей смерти, которая придёт тогда, когда мы будем к ней готовы. Христианство, безусловно, придавало смысл человеческим жизни и смерти. Но тогда, на кладбище, я подумал так: не является ли весь этот христианский смысл, как и надежда, лишь человеческой формой животного инстинкта самосохранения? Ведь и свиней что-то удерживает жить, когда их выращивают на убой. Сомнения будили мою мысль и я чувствовал, что должен обязательно разрешить все эти вопросы хотя бы для себя.

После сабантуя, что обычно следует за похоронами, который начинался слезливыми признаниями в любви к усопшему, а закончился банальной дракой, я шел домой в весьма мрачном настроении, так как призрак смерти маячил и за моей спиной. Меня хотели «уволить». А это могло значить всё, что угодно. Думая о возможной близкой смерти, я испытывал самые разнообразные чувства, от ужаса перед небытием, до какого-то странного облегчения, что скоро этот тяжелый жизненный спектакль закончится и я присоединюсь к миллиардам, познавших тайну смерти. Я шел и моё сердце билось так, как будто отбивало ритм похоронного марша.

Слава Богу, меня тогда не «уволили» по вполне прагматичной причине: в то время большой босс вконец рассорился с «тамбовскими» и меня поставили во главе шайки малолетних гопников. Прямо как в фильме «Однажды в Америке», мы занимались тем, что палили ларьки торгашей, осмелившихся переметнуться под защиту «тамбовских». Я, Аббат, лично участвовал в сжигании десяти ларей. Помимо этого, мы с пацанами ездили «мулами» в Москву под видом спортсменов, перевозя в своём багаже оружие. Это было очень опасно и никто из старших не хотел таким образом рисковать своей свободой. Кубу забыли быстро, как и наш прокол в порту, списав неудачу на корыстолюбие нашего лидера. Я продолжал приносить синдикату пользу, был исполнительным и лояльным, следовательно отношение ко мне переменилось в лучшую сторону. В кармане вновь завелись деньжата и меня стали посвящать в более серьёзные дела, которые иногда заставляли «верить на час».

Я так увлёкся своими нечестивыми делами, что учёба в ЛГУ ушла даже не на второй, а на последний план. Пришлось взять академический отпуск, который и закончил мою карьеру в этой области социума. Студенты и студентки, что когда-то казались мне интересными собеседниками и интеллектуальными личностями, не оправдали моих надежд. Они не соответствовали образу элиты новой России. Пока они просиживали штаны в аудиториях, отдавая дань советсткому стереотипу об исключительной важности высшего образования для карьеры и процветания, такие молодчики, как мы, уже зарабатывали деньги и, что тоже немаловажно, учились их тратить. В тот период у меня было много денег и удача не оставляла меня. Привыкая жить на широкую ногу, я, в буквальном смысле кровью и потом, приобретал начисто забытое советскими людьми чувство собственного достоинства. Конечно, жизнь моя была богатой на суровые приключения – приходилось ежедневно отстаивать свой статус в бандитском сообществе и участвовать в разборках, где зачастую лилась кровь; приходилось быть жестоким, рисковать своей жизнью и свободой… Но, как ни кощунственно звучат эти слова для простого обывателя и мирного христианина, работа на Малышева сделала из меня свободного мужчину, а не раба системы, собственной жены или денег. Мы – бойцы синдиката – словно вышли из средневековья, когда христолюбивые воины огнём и мечом завоёвывали жизненное пространство и силой приобретали материальные блага. Что в наш гуманный век кажется предосудительным, тогда было нормой. Мало того, думаю, в жестоком средневековье мы прослыли бы гуманистами.