История болезни

- Возьми, Сонечка, время сейчас разное, мало ли что. Баба ты умная, сама понимаешь - это на край.

Вот он каков - край, оказывается. Трубку сняли сразу, но ни слова не прозвучало оттуда, из той бездны, куда еще не вернувшись окончательно в мир, так привычно называемый реальным, я позвонила повинуясь чему-то неодолимому, имеющему свои истоки за гранью разума и простого здравомыслия, там же, где брала свое начало моя страсть к игре и свободе, из неодолимого стремления к пределу, за которым каждому воздастся по вере его. Ни слова, ни звука, оглушительное молчание длилось, соединяя миры. Это был мой выход.

- Я согласна, Иван. От такого не отказываются. - и совершенно уверенная, что так и не услышу ни слова, нажала на кнопку «выкл».

Жить страстно и жить страстями, это две большие разницы, как говорят в Одессе.

Кости, брошенные уверенной и твердой рукой, все никак не могли остановиться.

* * *

- Учить меня начали так рано, что я и сама не понимала, что меня уже учат.

Мы сидели с Катериной все на той же кухне, она всегда отказывалась от всех моих предложений встретиться, как теперь это принято где-нибудь в «приличном месте» и объединить приятное общение с вкусной едой. Нет, она совсем не была затворницей и дикаркой. Знахарство - это был ее путь и судьба, а кроме этого у нее была совершенно неожиданная работа, она занималась трудными подростками. Думаю, тем, кем занималась она, очень повезло. Со временем я поняла, что разговоры, которые мы вели, действительно были невозможны где-нибудь, кроме этой хитрой квартирки, где все-таки была та самая комната, которую я ожидала увидеть, идя к ней в первый раз. Там были старинные книги и старинные иконы. Там были свечи, и огромный шкаф с травами, мазями, какими-то загадочными порошками, большинство из которых она готовила сама, уезжая обычно на все лето в деревню, или привозила уже готовыми от своего наставника.

- Это дочка моя настояла, чтобы я все сюда убрала, - со смехом рассказывала она мне.

- Я раньше все на кухне держала, так она однажды чуть из заговоренной муки блинов не напекла. Так напугалась: «Убери, - кричит свои снадобья, - а то заварю чай из какой-нибудь твоей травы, сама потом будешь хвост с рогами у меня выводить». Шутит, конечно, но в общем-то права. Меня и батюшка за легкомыслие уж столько ругал.

Я ж тебе говорила, что раз в полгода езжу я к нему отчитываться за всех больных. Я их в тетрадку записываю, подробно, что у кого, как лечила, что давала, как болезнь протекает.

Приеду, он тетрадку-то заберет и меня о каждом спрашивает. А за полгода до сотни человек бывает пройдет. Вот я как-то одного и забыла. Что-то у него легкое было, быстро прошло, я и упустила. Батюшка так осерчал, я его тогда первый раз таким видела. Отправил он меня на монастырскую кухню, капусту шинковать и солить. Пока десять ведер не засолишь, на глаза не показывайся.

Я это капусту уже видеть не могла, а люди-то в моей дури не виноваты, им потом ее есть. Так я помню: шинкую, шинкую, чувствую, что невмоготу, злость накатывает на капусту, на батюшку, на себя дуреху, - я нож положу, руки помою, и в храм. Помолюсь, успокоюсь, душой отойду и снова - шинковать, солить. Уж не помню, за сколько я дней управилась, но прихожу к нему, глаза добрые, смешливые: «Что, - говорит, - умаялась? А это только капуста, а ты людей лечишь. Как ты могла человека забыть».

Я слушала ее каждый раз, как дети слушают сказки, почти не веря и все-таки надеясь, что все это правда. Мы жили в одном городе, в одно время, в странной комнате с травами и иконами стоял навороченный компьютер из последних и телевизор последней модели, но эти внешние признаки знакомого мира только обостряли ощущение инопланетности жизни тех людей, которые для Катерины были своими.

О чем просил батюшка, чем я могла ей помочь? А она мне?

- Расскажи мне про эту историю с салфетками, ты как-то начинала и не закончила, а она мне для моих бесед о женской психологии очень бы подошла, - неожиданно для себя самой после паузы, привычно стоя у окна на все той же кухне, попросила я Катерину.

За окном все так же мотала ветками высоченная, до шестого этажа береза, хрущевские пятиэтажки казались грибами в траве в этом таком нехарактерном для моего любимого города районе. Здесь пахло землей и деревенским укладом, а совсем не интеллектуальным и культурным центром, где моя жизнь, та жизнь, где сверкали огнями казино, носились по городу «крутые тачки», где вершил свои непонятные дела Иван, и я сама вела светско-деловую жизнь; где все куда-то бесконечно спешили, разговаривали на ходу и в основном по мобильникам, казалась совершенно неуместной и гораздо менее реальной, чем жизнь монастырская, чем история про гадюку, которой должно быть не менее трех лет и которую надо заспиртовать и год держать в земле, чтобы превратить в лекарство и чем история про салфетки, которая почему-то застряла во мне, как заноза.