История болезни коня-ученого

Когда мы уже заканчивали 9-й класс, я пободался со школой еще по одному поводу. Сочинение по «Войне и миру» я писал, будучи Львом Николаевичем Толстым сильно недовольным. «Воскресенье» и «Крейцерова соната» страшно меня разозлили тем, что этот в молодости большой ходок по дамской части проповедовал половое воздержание (с чем я согласиться никак не мог по вполне понятным причинам), а от величайшего из его романов у меня осталось сильное ощущение, что мне промывают мозги. Вся толстовская идеология описания «войны» мне была против шерсти, особенно его «дух войска». Вот я в сочинении по толстовскому идеализму и проехался не очень вежливо. Получил я за это сочинение «5» за грамотность, и «4» – за литературу со специальным разъяснением, что критиковать классика мне не по чину, и оценка снижена именно за это. Кстати, такого рода сложности в школе были не у одного меня. Прочитав этот эпизод у меня на сайте в рубрике «Бреды и анекдоты», однокурсница написала мне, что она на уроке назвала Чацкого дураком, и, несмотря на то, что была отличницей и что такого же взгляда придерживался А. С.Пушкин, ее маму вызвали за это в школу.

Графа я от этого невзлюбил еще больше, хотя с возрастом пришел к выводу, что насчет «духа войска» все не так просто… А все равно – Лев Николаич был, прости господи, идеолог и пропагандист, и навязчиво вкручивал свои идеи, а у меня на это, наверное, была идиосинкразия… И что уж совершенно, с моей точки зрения, непростительно и графу, и Достоевскому – это тотальное отсутствие чувства юмора. По-моему, таким людям надо запрещать быть писателями в России, они своей смертельной серьезностью и мистицизмом плодят моральных рабов, которые даже иронией не в состоянии ответить на начальственные унижения. То ли дело Чехов и Салтыков-Щедрин! Или вот Алексей Константинович – ведь тоже граф, тоже Толстой, а с чувством юмора все в порядке.

Зато весной случилось редчайшее событие: очередное организованное райотделом народного образования мероприятие, которые обычно воспринимались с отвращением и отторжением, вдруг произвело на меня огромное эстетическое и мировоззренческое впечатление. Все старшие классы в приказном порядке были отправлены в выкупленные для этой цели залы кинотеатров смотреть фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Там почти не оказалось привычных батальных киносъемок, там вообще было мало привычного. Зато был непередаваемо своеобразный голос Ромма со спектром от задушевности до едчайшего сарказма, рассказывающий о том, как одному из культурных европейских народов быстро и эффективно ампутировали совесть. А он даже боли не почувствовал и оставил за собой горы трупов и многовековой позор на свою голову. Кадры погрома в львовском гетто, лица убитых в Освенциме, на которых остались только глаза, и они сверлят тебя взглядами… и мысль о том, что и у нас ведь тоже были лагеря, и там убивали таких же ни в чем не повинных людей, глумились, командовали «вылетай без последнего»… Я не очень хорошо понимаю, что заставило наробразовцев Москвы принять решение об обязательном просмотре старшими школьниками этого фильма[94], но очень за него благодарен.

А еще в том году я впервые прикоснулся к научной работе. Мама стала активно собирать материал для кандидатской диссертации по распределению облачности, в которой применила статистические методы. Я для нее карандашом в огромных таблицах-простынях суммировал данные по каждой станции вроде Магдагачи и Тарко-Сале. После подсчета баллов облачности, результаты из таблиц набивали на картонные перфокарты, которых набралось несколько тяжеленных ящиков. Потом маме уговаривала кого-то из немногочисленных мужиков своего института помочь загрузить их в такси и отвезти в Вычислительный центр, который располагался в районе Щелковской. «Машинное время» выделяли по расписанию, обычно раз в неделю. Сейчас на любом домашнем компьютере все было бы сделано за несколько минут и не потребовало бы мужской силы.

Девятый класс заканчивался, пошли чередой годовые контрольные. И тут умер дед по отцу – яркая личность, которую в мировой литературе уже отразила моя тетка, но о котором я вспоминаю по-своему. У нас с ним было много общих интересов – дед был отчаянно азартен во всем от преферанса и футбола до скачек и бегов, до которых он как старый лошадник был большим любителем. Это была первая в моей жизни смерть прямо рядом со мной, смерть человека, которого я по-настоящему любил. Он, конечно, был задуман природой для совсем другой жизни – трудно представить себе личность, которая бы по своим способностям и складу более не соответствовала советскому стандарту, чем дед с его предпринимательской жилкой и авантюрным характером. Эпоха оказалась сильнее и укоротила ему жизнь.