История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Предметы домашнего обихода тоже не были забыты. На самых интимных домашних вещах лежала печать революционного пыла. В домах зажиточных патриотов можно было обнаружить кровати «а-ля Революция» или «а-ля Федерация». Фарфоровая и фаянсовая посуда украшалась виньетками или изречениями республиканского содержания. Табакерки, бритвенные приборы, зеркала, сундуки — все вплоть до ночных ваз было разрисовано аллегорическими изображениями Революции. Свобода, Равенство, Процветание, Победа в виде молодых прелестных нимф украшали частные пространства республиканской буржуазии. Даже у самых бедных портных и сапожников на стенах висели республиканские календари с новой системой дат и неизбежными революционными виньетками. Конечно, портреты античных героев и революционеров или картины, изображающие становление Республики, не полностью вытеснили гравюры с изображениями Мадонны и святых; нельзя утверждать, что взгляды простого народа так фундаментально изменились под воздействием нового политического воспитания, но можно с уверенностью заявить, что внедрение общественной символики в частные пространства способствовало созданию революционной традиции. Точно так же портреты Бонапарта и изображения его побед помогли создать наполеоновскую легенду. Благодаря страсти революционных правителей и их сторонников политизировать всё и вся у нового декора частного пространства были долгосрочные последствия.

Новый лексикон

Революционный символизм двигался и в обратную сторону. В то время как революционная символика захватывала сферу частной жизни, ее маркеры проникали в публичное пространство. Повсеместно распространилось фамильярное «тыканье». В октябре 1793 года некий ретивый санкюлот поставил на голосование в Конвенте проект декрета, согласно которому все республиканцы должны были «обращаться друг к другу на „ты“, под страхом попасть под подозрение». Он утверждал, что подобная практика «усмирит гордыню, устранит различия между людьми, сведет к минимуму всякую задушевность, сделает отношения между людьми более непринужденными, более братскими; следовательно, обеспечит равенство». Депутаты отказались законодательно требовать повсеместного «тыканья», но в кругах пылких революционеров этот стиль получил широкое распространение. Манера выражаться фамильярно во время публичных выступлений имела осознанный разрушительный эффект. «Тыканье» ломало все правила публичных выступлений.

Еще более шокирующим было массовое появление простонародных речевых оборотов в печатном тексте. Начало этой тенденции положили правые газеты, вроде Les Actes des apôtres, анонимные памфлеты, например «Частная жизнь красавчика Лафайета, генерала васильков» и «Якобитские шабаши», пародировавшие католический ритуал и распространявшие «галантные шалости», столь высоко ценимые в старорежимном «свете». Левые газеты, в особенности Le Père Duchesne Эбера, сразу же ее подхватили. Вскоре простонародные ругательства и чертыхания стали на страницах газет общим местом, наравне с огромным количеством «стильных ругательств» (вроде «разрази его гром» и «тысяча чертей»). Больше всего Эбер и прочие изощрялись при описании Марии–Антуанетты: «Австрийская тигрица — самая жалкая проститутка Франции. Ее открыто обвиняют в том, что она обжимается по грязным углам со слугами, и трудно же бывает определить того, кто является отцом горбатых и заразных ублюдков, появляющихся из ее огромного, в складках, брюха» (Le Père Duchesne). Мария—Антуанетта изображалась антиподом всех нормальных женщин: диким зверем, а не порядочным человеком, шлюхой, а не женой, монстром, рождающим на свет уродов, а не матерью семейства. Для революционно настроенных мужчин она была воплощением всей той грязи, которая могла запятнать женщин, если они войдут в общественную жизнь. Революционеры опасались, что женщины перестанут быть собой, что вся женская сущность как таковая будет извращена. Вероятно, боясь этого, мужчины стали изъясняться на том гнусном языке, которым обычно рассказываются разные сальные истории. Пользуясь этим языком во время публичных выступлений, ораторы вторгались в личное пространство слушающих, стремились разрушить ауру благородства и почтительного отношения людей друг к другу.

Размытость границ между частным и публичным отражается в речи и иными способами. Революционное государство требовало повсеместного использования французского языка, все местные наречия и диалекты объявлялись вне закона. Барер[9] так объяснял это требование правительства: «Свободный народ должен изъясняться на едином языке, общем для всех». Конфликт между публичным и частным переместился на лингвистическое поле: новые школы должны были повсеместно насаждать французский язык, в особенности в Бретани и Эльзасе, и все официальные тексты публиковались на французском языке.