История догматических движений в эпоху Вселенских соборов

Но догматичоекая деятельность константинопольскаго собора не ограничивалась однимъ только изложениемъ учения ο Св. Духе. Григорий Богословъ ясно свидетель–ствуетъ, что соборъ пересмотрелъ никейский символъ, дополнивъ и исправивъ его. «Сладкий и прекрасный источникъ древней веры, — говоитъ онъ на своемъ иронизирую–щемъ языке, — проповеданный въ Никее, какъ виделъ я, возмущенъ былъ солеными потоками учений». — Самая мысль ο пересмотре и дополнении никейскаго символа вовсе не могла представляться о.о. константинопольскаго собора такъ странной и неосуществимой, какъ это намъ кажется на первый взглядъ. Западъ, въ богослужебной практике котораго продолжалъ сохраняться апостольский символъ, могъ безразлично смотреть на это. Египетъ и Александрия, какъ изъ уважения къ памяти Афанасия, такъ и для поддержания своего влияния въ церкви, естественно, должны были смотреть на никейский символъ, какъ на нечто неизменное, разъ навсегда данное. Иначе дело обстояло на Востоке. Символьное творчеетво, начавшееся съ 352 года въ различныхъ поместныхъ церквахъ, показываетъ, что здесь не связывали никакихъ мистическихъ предубеждений относительно древне–принятаго текста. Старыя вероизложения здесь спокойно исправляли и дополняли, вовсе не думая этимъ наносить оскорбления памяти отцовъ и приходили иногда къ результатамъ, аналогич–нымъ константинопольскому символу. Мелетий антиохийский и Евсевий самосатский, — эти главные руководители новоникейской партии, — дали новые, вновь пересмотренные символы, одинъ — антиохийской церкви, другой — месопотамской. Нельзя сказать, чтобы и никейский символъна всемъ протяжении отъ 325 года до 380 года оставался неприкосновеннымъ: выше мы указывали, что омиусиане въ своемъ списке никейскаго символа, представленномъ папе Ливерию, опустили слова «εκ ουσίας». Неудивительно, поэтому, если и о.о. константинопольскаго собора не чувствовали ни малейшаго смущения, принимаясь за переработку никейскаго символа и желая πλατυτερον изложить свою веру. Преемники техъ людей, которые заявили себя необыкновеннымъ символьнымъ творчествомъ въ противоположность этому символу, они научились ценить не букву, а смыслъ, и считали «неблагоразумнымъ деломъ» (Григорий Богословъ) привязываться къ одному тексту; понятно также, почему они «уловили» и техъ, которые сначала были противниками ихъ. Нужда въ пополнении никейскаго символа чувствовалась вовсе не ко времени халкидонскаго собора: духоборчество, маркеллианство, аполлинарианство тогда уже утратили свою остроту и даже прекратили свое существование; возникшия же вновь заблуждения—несторианство и монофизитство—требовали не пополнения символа, а особаго вероопределения, какое и было сделано халкидонскимъ соборомъ. Напротивъ, именно къ 80–мъ годамъ IV века, когда учение ο св. Троице достигло окончательной победы во всей церкви, неполнота никейскаго символа должна была сознаваться Сильно, и мы видели, что уже Василий Великий говорилъ объ этомъ. Борьба противъ появившихся после никейскаго собора непризнаваемыхъ церковью учений началась очень рано: противъ Маркелла уже направляются антиохийския формулы 341 г. и большинство вероизложений реакционныхъ соборовъ времени Констанция, аполлинаризмъ косвенно осуждается въ переботанныхъ символахъ апостольскихъ постановлений, антиохийскомъ и такъ наз. Ερμηνεία Афанасия и др. Торжество православнаго учения ο Св. Троице, единогласно провозглашенное константинопольскимъ соборомъ, требовало новее и подробнее (πλατύτερον) изложенной Веры, которую онъ, действительно, и издалъ. Съ другой стороны, мы уже упоминали, что никейское вероизложение не было символомъ въ собственномъ смысле, а представляло собой скорее вероопределение, μάθημα, какъ онъ и называется въ некоторыхъ документахъ; что же касается богослужебной практики, оглашения и крещения, то онъ прямо былъ не применимъ здесь, такъ какъ не содержалъ необходимыхъ членовъ ο церкви, крещении, воскресении мертвыхъ и будущей жизни. Новыя рецензии местныхъ символовъ въ никейскомъ духе, предпринятыя отдельными восточными церквами, имели своею целью ввести важнейшие пункты никейской веры въ богослужебную практику. На одной линии съ этими рецензиями стоитъ и константинопольский символъ. Мы не думаемъ, чтобы константинопольский соборъ, исправляя и дополняя никейское вероизложение, хотелъ совсемъ устранить последний и заменить его своимъ. Никейский символъ, какъ образецъ веры, долженъ оставаться непоколебимымъ. Цель собора была другая. Извлекши изъ никейскаго символа все, что было въ немъ лучшаго и истиннаго въ догматическомъ отношении, пополнивъ его необходимыми поправками для устранения возникшихъ после него лжеучений и присоединивъ къ нему необходимые члены, встречающиеся въ каждомъ крещальномъ вероизложении, онъ хотелъ создать такой символъ, который одновременно совмещалъ бы въ себе и все важнейшия догматическия истины богословия и все главные пункты веры и, быть можетъ, думалъ объединить около него все восточныя церкви.