История дождя

Вергилий не мог поверить в то, что произошло. Не мог поверить, что мы родились, что стал отцом. Не то чтобы он был несведущ в биологии или что в течение многих месяцев моя мать не носила нас с невозмутимостью МакКарроллов. Она нас носила именно так. Весь округ знал, что по крайней мере один из нас прибудет, и хотя суждения по поводу нашего пола были разные — Мама-носит-вперед, вбок, на другую сторону, — в зависимости от личной предвзятости, политической принадлежности и рецепта на очки, но ни разу никто не усомнился, что Вергилий скоро станет отцом. Тем не менее наше прибытие стало для него шоком. В тот момент, когда мы появились в кухне, Эней розовый, сияющий и чудесный, и волосатая я, жизнь Вергилия изменилась. И это он знал. Она возвысилась. Эту часть вам следует понять. Полагаю, такое может быть у всех отцов, хоть я не уверена. Пришло своего рода просветление, даже Экстаз, что, насколько я могу судить, более или менее исчезло из жизни с тех пор, как церковь стала ненадежной, а спорт занял территорию Славы. Но если вы соедините свои знания Суейнов и Лосося, добавите немного одиноких глубин Вергилия, когда он еще был мальчиком, то вы поймете, о чем я.

У болотистого изгиба сразу за влажным лугом Райанов есть шаткий самодельный помост, нечто вроде причала, где только по им одним известным причинам Райаны хранят мотки шпагата для обвязки тюков, веревки и ведра. Там Вергилий остановился и поднял лицо к небу. Ему надо было вздохнуть. Радость огромным воздушным шаром раздувалась в его груди. Или белым опаляющим пламенем. Или взлетала голубем. Жаль, я не поэт.

Смысл в том, что он не мог вместить все случившееся.

Он стал отцом. И в тот же самый момент по удивительному исчислению сердца заскучал по собственному отцу — не по реальному Аврааму, но по лучшему, более доброжелательному варианту его, по такому Аврааму, какой не существовал иначе, кроме как возможность, но теперь взял на себя роль отца, будто мой Папа был доказательством истинности того, что Новый Завет более гуманен, чем Ветхий, и мир выглядит радостным.

Папе хотелось кричать. Хотелось махать руками, петь аллилуйю, сделать несколько шагов, решиться на Великий Поступок, как Берт Ланкастер[590] в видео «Продавец дождя»[591], кассету с которым миссис Куинти дала мне и которую я не могу вернуть, потому что плеер зажевал ленту как раз в тот момент, когда Берт начал брызгать слюной и просто чуть-чуть Перешел Границы.

Благодарение Господу, Братья и Сестры, ничего подобного Вергилий не делал. А сделал он то, что так и остался стоять возле реки.

Именно там Папа обрел ритм.

Сначала не было слов. Сначала было некое отбивание такта и рокот, который был то ли в крови, то ли в реке, и Папа обнаружил его теперь где-то в своем внутреннем ухе. Это биение было чем-то вроде праязыка, и сначала Папа даже не осознавал, что рокочет. Произошло высвобождение. Наполнение излилось в звуке. Сказать, что Папа рокотал, — не совсем точно. Ведь можно было бы предположить, что звучит мелодия или напев, но ни того, ни другого не было, только монотонное бубнение. Папа ходил туда-сюда вдоль берега реки — так Лозоискатель Майкл Моран ходит и бродит вокруг источника, склонив голову, что твой святой, плечи неподвижны, шея опасно согнута, как у Симона Киринеянина, который нес Крест, тонкие волосы на шее торчком, а все внимание обращено к невидимому Другому Месту.

Вергилий ходил в том ритме, какой задала река. Вперед и назад. Назад и вперед. Теперь его губы были плотно сжаты; лоб, как белая плита; глаза, полные слез и вроде как невидящие. Но теперь он постукивал. Тремя пальцами правой руки по бедру, да-думда думда дум дум-да. Земля размягчалась и раскисала под весом еще-не-стихотворения, следы подошв на ней были отпечатаны и перепечатаны поверх прежних, ботинки выдавливали землю валиками, похожими на маленькие темные речные волны, а Папа тяжело ступал, рокотал и наконец услышал, как рокот превратился в первую строку.

У него что-то получилось.

Разве не замечательно? Было ли похоже на момент, когда леска натягивается в речном потоке, и тогда та часть, какая была провисшей, общается с поверхностью воды под совершенным и прекрасным углом? Была ли электрическая вспышка чувства, бах! — вздрагивание глаз от неожиданности, напряжение мышц, поворот туловища к реке? Сгустились ли срочность, неудовлетворенность и восторг воедино, воскликнул ли его дух? Подумал ли Папа: «Да, вот, у меня есть строка!»

И разве это все не поразительно?

Ну, в то время я пробыла на нашей планете один час и двадцать минут и, главным образом, была занята выяснением того, как это так вышло, что меня было две. Но в книге без обложки «Опытный рыболов»[592] (Книга 900, Чатто и Виндус, Лондон), которая пахнет не столько рыбой, сколько конечно же страстным желанием, Исаак Уолтон говорит, что ловля рыбы похожа на поэзию, и потому я так представляю это. У Папы была поэзия.