Таким образом, цель аскезы — святость и искупление
, которые наступают после исчезновения воли: если исчезает воля, то более уже нет ничего, что могло бы проявиться, исчезает также и мир. Й тогда наступает состояние искупления, ибо мировое искупление заключается в искуплении мира. Человек, точнее, святой оказывается искупителем мира, его победителем.Крайней противоположностью аскезе, а, стало быть, отрицанию воли к жизни у Шопенгауэра выступает самоубийство:
аскет бежит от наслаждении, i а самоубийца — от страдания жизни, он отрицает жизнь, но при известных условиях, которые делают ее тяжелой или невыносимой для него, т. е. в отличие от аскета самоубийца желает счастливого, приятного и свободного и от страданий существования для себя. А это значит, по словам Шопенгауэра, что «оно (самоубийство. — И. Ш.) отнюдь не есть отрицание воли, ^ оно, напротив, ее решительное утверждение. Ибо сущность отрицания не в том, чтобы отвергать страдания жизни, а в том, чтобы отвергать ее наслаж- [дения. Самоубийца любит жизнь, он только недоволен условиями, при которых она ему дана. Поэтому он отказывается отнюдь не от воли к жизни, а лишь от самой жизни…»[1530] Именно сильнейшее утверждение воли к жизни влечет его к самоубийству: он перестает жить, потому что не может перестать желать. И здесь воля посредством разрушения своего проявления ут- * верждает себя, потому что иначе она уже утвердить себя не может.Следовательно, самоубийство устраняет жизнь, но не саму воля к жизни, оно не ведет к спасению и избавлению от жизни. Поэтому, по словам Шопенгауэра, «самоубийство — торжество искусства Майи, вопиющее выражение противоречия воли к жизни с самой собой»[1531]
.Этот род самоубийства, вызванный отчаянием, Шопенгауэр строго отличает от добровольно принимаемой на высшей стадии аскезы голодной смерти. Последнюю он выводит не из утверждения воли к жизни, а, напротив, из ее отрицания: достигший подобного отречения аскет перестает жить только потому, что полностью перестал волить. Иной вид смерти, помимо голодной смерти, здесь немыслим, так как намерение сократить мучение было бы, в сущности, некоторой степенью утверждения воли. Такой род самоубийства всегда сопровождался религиозным фанатизмом и суеверием.
Кроме сострадания, святости и искупления
у Шопенгауэра существует и четвертый путь к спасению — эстетическое созерцание, эстетическое наслаждение прекрасным. Суть его состоит в том, что «вступая в состояние чистого созерцания, мы на мгновение отрешаемся от всякого воления, т. е. от всех желаний и забот, как бы освобождаемся от самих себя и, перестав быть индивидом, познающим ради своего постоянного воления…, превращаемся в освобожденный от воли, вечный субъект познания…»[1532] Именно в эстетическом опыте, по мнению Шопенгауэра, человек научается понимать бесполезное, всё, что не связано с нашим ненасытным вожделением, искусство рассматривает идеи, которые, по словам Шопенгауэра, «представляют собой непосредственную и адекватную объектность вещи в себе, воли»[1533]. Само же познание идей есть дело гениального созерцания — созерцания наиболее одаренных в умственном отношении людей, гениев.По своей природе гений чужд воле: его существо Шопенгауэр видит в преобладающей способности к чистому созерцанию, требующему полного забвения собственной личности и всех своих отношений. «Гениальность, — пишет в этой связи Шопенгауэр, — это способность пребывать в чистом созерцании… совершенно не принимать во внимание свой интерес, свое волнение, свои цели, другими словами, временно полностью отказаться от своей личности и остаться только чистым познающим субъектом,
ясным оком мира»[1534]. Посредством эстетического экстаза гений обуздывает свою волю, часто при этом он оказывается на грани безумия, что приводит его к необдуманному, к аффекту, к страсти. Но поскольку счастливые моменты гениального созерцания непродолжительны, то эстетическое созерцание не может привести к тотальному искуплению, освобождающему от страдания. Таковы основные пути к спасению, % следовательно, и к отрицанию воли к жизни.