История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания

Таким образом, Бог Паскаля — глубоко личный бог, «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, Бог христиан, а не бог ученых и философов»[1650]. Если Бога последних можно узреть одним созерцанием природы, в которой человека поражает гармония, совершенство, простота, и перед лицом этого абсолютного бога, чуждого всего человеческого, человек чувствует лишь свое ничтожество, то Бога христиан можно обрести путями, указанными Евангелием. Само же «Писание есть наука не ума, а сердца»[1651], раскрывающая человеку его величие и ничтожество и научающая его уважать и презирать себя, любить и ненавидеть. Именно этому и учит христианская религия, которая, по Паскалю, является единственной истинной религией, ибо только ей ведома природа человека, его величие и ничтожество, причина того и другого.

Человек, обретший христианского Бога, не только познает свою противоречивую, парадоксальную сущность, но и избавляется от первоначальной природной греховности и приобретенных в суетной жизни скуки, отчаяния, страха, страдания и обретает добродетель, счастье, блаженство с Богом. Таков, согласно «мудрецу из Пор-Рояля», путь спасения человека.

Заключая, замечу, что хотя внефилософское философствование Паскаля, к сожалению, и не нашло отклика у его современников[1652], всё же оно не кануло в историю. Спустя два столетия паскалевские темы и мотивы философствования вновь зазвучат в творчестве другого «философа- пророка» — датского религиозного мыслителя и писателя Сёрена Кьеркегора (\Ш-\Ъ55).

11.5.3.2. С. Кьеркегор: философотчаяния и абсурда

Духовное родство Кьеркегора с Паскалем обнаруживается не только по линии их идейного творчества, но и в их жизненной судьбе, полной драматических исканий и духовных катаклизмов: оба пережили личную драму, прошли через одиночество, страдания и болезни и нашли свое спасение в Боге. Таков, ридимо, удел людей «великого ума и великого сердца» (Л. Толстой).

В отличие от Паскаля, который, подобно Канту, «ограничивает разум, чтоб дать место вере» («сердцу»)[1653], Кьеркегор полностью отрекается от разума, ибо его не к чему приложить: предмет его приложения — природа — не входит в задачу философии. Как истинный экзистенциальный мыслитель $ Кьеркегор ставит в центр философии человеческое существование, следуя известному указанию Л. Фейербаха: «Не стремись быть философом вразрез с человеком, будь только мыслящим человеком; рассуждай не как мыс- - лителъ…; рассуждай, как живое, реальное существо, каковым ты вверяешься живым и бодрящим волйам житейского моря; мысли в бытии, в мире, как его член, а не в пустоте абстракции…»[1654] Очень метко уловил в свое время суть экзистенциального мышления Кьеркегора Л. Шестов: «он мыслил, чтобы жить, а не жил, чтобы мыслить»[1655].

Необычная и совершенно непривычная для XIX века — властителем дум которого была умозрительная и. спекулятивная философия Гегеля — экзистенциальная манера мышления Кьеркегора обнаружилась уже в его магистерской диссертации «О понятии иронии» (1840). В последующих «его работах [«Или-или» (1843), «Страх и трепет» (1843), «Понятие страха» (1844), «Философские крохи» (1844), «Болезнь к смерти» (1849)] мрачный, трагический экзистенциальный пафос еще более усилился, стал еще страстнее и безудержнее.

Экзистенциальная философия «частного мыслителя», как сам себя называл Кьеркегор, — итог полемики с философией «нового христианства» романтиков Новалиса, Шлейермахера. Но главный антипод Кьеркегора — Гегель со своими идеалами рационализма, панлогизма, объективизма и научности. В этом плане миросозерцание Кьеркегора — вызов, брошенный гегелевскому мышлению, протест против «культа» официального, придворного философа.

Критика Кьеркегором Гегеля восходит к позднему Шеллингу, на которого он вначале возлагал большие надежды, слушая его лекции по философии мифологии и философии откровения. Поздний Шеллинг пленил Кьеркегора своим отступничеством от Гегеля, в частности, своей трактовкой понятия действительности. Если у Гегеля, как известно, содержание действительности исчерпывалось инобытием идеи[1656], то Шеллинг вдохнул В нее эмоционально-эстетическую, жизненную силу, что означало, безусловно, что он ставил искусство, мифологию, жизнь выше философии. Но вскоре Кьеркегор разочаровался в престарелом философе-романтике, не сумевшим задеть его «за живое» и оставившим его безразличным к своим теософическим построениям.