История философии: Запад-Россия-Восток. Книга 1: философия древности и средневековья

Таким образом, число как синтез предела и беспредельного образуется в сфере идеального парой принципов — самотождественной единицы и неопределенной двоицы (которая представляет первую, единственную и неделимую единицу как бесконечное множество единиц, по-прежнему неделимых). Но в каком смысле можно говорить о двоице как начале? Здесь неизбежно присутствует некоторая трудность: с одной стороны, двойка выступает как начало, противостоящее и противоположное единице, следующее за ней, но от нее неотделимое. Как принцип двойка неделима, но она представляет множество, имея свое собственное начало также и от единицы (хотя как принцип она самотождественна), — совершенно определенная, она представляет неопределенность, ничто. Двоица вносит раздвоение в самые принципы, — ибо их два. Поэтому двоица также делима, выступает как представление безмерного и инакового. Подобная двойственность неслучайна: она связана с самой природой неопределенной двоицы. Это значит, что в паре “единое — неопределенная двойка” принципы онтологически не уравнены: первое, оставаясь неущербным, являет также и другое, инаковое, т.е. связано с негативным началом, как бы чревато им, производя его без убыли для себя. Двоица — это принцип рефлексии (именно поэтому без нее, без инаковости, нет ни бытия, ни познания), она — как бы зеркало, зависящее от первого, от единицы, отражающее то, чем само не обладает, зависящее от первого, единицы и тем самым “расставляющее”, размножающее ее, неумножимую саму на себя. Синтез же двух начал впервые проявляется в тройке.

Между тем единица — не число, а основание числа. Числа порождаются двумя упомянутыми принципами, причем единица представляет аспект тождественности и единства, а двоица — инаковости и множественности. Единица выступает как форма числа (тетический, позитивный принцип), а двоица — его материя (антитетический, негативный принцип) (Аристотель, «Метафизика» XIII 7, 1081а13слл.; Плотин, «Эннеады» V, 4, 2). Принцип множественности, обращенный на саму первую и единственную единицу, умножает ее в две и в бесконечное множество единиц, ибо там, где положено другое, второе, положено и все множество единиц. Из этих-то неделимых, но теперь уже многих единиц и состоит число — не механическая их сумма, но органическое, синтетическое единство.

Таким образом, число — это синтез предела и беспредельного, тождественного и инакового, τό εν καί πολλά, едино-множественное. Сам божественный дар мудрости, как говорит Платон, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность («Филеб» 16 с; ср. Плотин, «Эннеады» VI, 6, 1 слл.). Число поэтому есть мерное, оформленное множество, взятое как нечто единое, первая энергийная бытийная сущность, отступающая от обоих начал и как бы “держащая” в нераспадающейся синтетической связи единство и множество, тождественное и нетождественное (в числах проявляющееся как нечетное и четное), предел и беспредельное.

Число, которое в триаде “единица — число — множественность” опосредует, “держит” крайние термины, всегда причастно не только единству, но и инаковости, которое для него проявляется во множественности, — в том, что чисел много, а также в том, что в них можно различать отдельные единицы, далее не разложимые. Между тем, пифагорейцами было открыто свойство несоизмеримости величин; например, в отношении диагонали квадрата к его стороне неизбежно присутствует некая иррациональность, поскольку отношение это не может быть выражено ни числом, ни соотношением чисел, — стало быть, его нельзя помыслить (хотя и можно представить наглядно в воображении). Это не значит, что числа сами по себе несоизмеримы: их мера неизменна — это неделимая единица, — но значит, что даже число оказывается неспособным всецело, до конца и без остатка измерить, определить и пронизать собой видимый мир, который хотя и несет в себе черты (трансцендентного ему) вечного и умопостигаемого, тем не менее никогда не может уподобиться ему полностью и целиком (ср. Платон, «Тимей» 37c-d). Помимо неизменно точных числа и эйдоса, в мире всегда присутствует некая аберрация, искажение, которое не может быть отменено и познано даже и числом. И хотя число противостоит беспредельному (Плотин, «Эннеады» II, 4, 15), оно все же вторгается в мир, так что не все в нем оказывается мыслимым и счисляемым, что и проявляется в свойстве несоизмеримости. Этим задается важнейшее для античной философии и науки отличие от числа от величины.