История Французской революции. Том 1

При этих словах раздаются рукоплескания. Король продолжает и, припоминая принесенные жертвы, приглашает всех понесших какие-либо потери последовать его примеру, покориться и находить вознаграждение в тех благах, которые новая конституция сулит Франции. Когда же он, пообещав защищать эту конституцию, присовокупляет, что сделает и больше, что заодно с королевой с малолетства подготовит ум и сердце своего сына к новым порядкам и приучит его находить свое счастье в счастье французов, – тогда со всех сторон раздаются крики любви, все руки простираются к королю, все взоры ищут мать и дитя, восторг овладевает всеми.

Король оканчивает свою речь, призывая к согласию и миру «добрый народ, которым он любим, как его уверяют, когда хотят утешить его в его печалях». При этих последних словах все присутствующие разражаются благодарными криками. Президент в краткой ответной речи выражает бурные чувства, наполняющие все сердца. Толпа провожает короля до Тюильри. Собрание постановляет принести благодарность королю и королеве. Возникает новая мысль: Людовик XVI обязался соблюдать и охранять конституцию – тогда и депутатам весьма кстати будет тут же поклясться в том же. Предлагается гражданская присяга, и каждый депутат клянется «быть верным нации, закону и королю и всеми силами поддерживать конституцию, постановленную Национальным собранием и принятую королем». Депутаты, представлявшие торговые круги, в свою очередь просят разрешения принять присягу; трибуны и амфитеатр следуют тому же примеру, и со всех сторон слышится одно слово: «Клянусь!»

Присяга была повторена в ратуше и по общинам всей Франции. Устроили празднества; радость казалась всеобщей и неподдельной. Уж тут-то было время и представился случай повести всё по-новому и не сделать и это примирение бесполезным, как все предыдущие; но в тот же вечер, пока Париж светился иллюминацией, зажженной в честь счастливого события, двор уже впал в свое обычное настроение, и народных депутатов приняли совсем не так, как депутатов от дворянства. Лафайет, усердных и умных советов которого никто не слушал, тщетно повторял, что королю более нельзя колебаться, что он должен целиком примкнуть к народной партии и стараться приобрести ее доверие, что для этого его намерения должны быть не только провозглашаемы в собрании, но и обнаруживаемы в его малейших поступках; что он должен принимать как личное оскорбление каждое сказанное при нем двусмысленное слово и отвергать малейшее сомнение относительно его действительной воли; что он не должен выказывать ни стеснения, ни неудовольствия или оставлять даже тайную надежду аристократам; наконец, что министры должны быть согласны между собой, не позволять себе соперничества с собранием и не вынуждать его беспрестанно обращаться к общественному мнению. Тщетно Лафайет повторял с почтительной настойчивостью эти мудрые советы: король принимал его письма, находил, что он честный человек, – и только; королева же с досадой отталкивала Лафайета, ее даже как будто раздражало почтительное внимание генерала. Она гораздо милостивее принимала Мирабо, более влиятельного, чем Лафайет, но уж конечно не столь безупречного.

Сношения Мирабо с двором не прекращались. У него даже были одно время тесные связи с графом Прованским, который по своим убеждениям оказался доступнее народной партии и повторял Мирабо то же, что говорил беспрестанно Марии-Антуанетте и министру Монморену: монархия может быть спасена только свободой. Между Мирабо и двором наконец состоялся договор через посредство третьего лица. Мирабо изложил свои принципы в документе наподобие исповеди, обязался не уклоняться от них и поддерживать двор, если и он не уклонится от этой черты. Ему за это назначалось довольно значительное содержание. Нравственность, спору нет, порицает подобные сделки, и люди требуют, чтобы долг исполнялся единственно ради долга. Но значило ли это продать себя? Слабый человек действительно продал бы себя, жертвуя своими правилами, но могучий Мирабо не только ими не жертвовал, но еще и двор заставил принять их и получал за это пособие, необходимое ему вследствие его широких потребностей и необузданных страстей. Мирабо вел себя не так, как люди, отдающие за высокую цену малые таланты и отсутствующую совесть; он был непоколебим в своих принципах, попеременно боролся против своей партии и против двора, точно не ждал от первой популярности, а от последнего – средств к существованию. И Мирабо делал это в такой степени, что историки, не веря, чтобы он был союзником двора, против которого действовал, отнесли этот договор к 1791 году, тогда как он состоялся уже в первых месяцах 1790-го. Мирабо виделся с королевой, обворожил ее и удостоился приема, весьма польстившего ему.