История Фридриха Великого.

   Тотчас по прибытии в Дрезден он отправился во дворец, весьма ласково обошелся с молодыми принцами, обнял их дружески, успокоил и приказал оказывать им все королевские почести. Так же милостиво обошелся он с министрами Августа и с дипломатическим корпусом. Вечером король посетил театр, а на другой день присутствовал на молебствии, которое было совершено в церкви Животворящего креста.

   Фридрих начертал мирный трактат и предложил его на рассмотрение саксонских министров. Все пункты были приняты Августом беспрекословно. Лишась войска, столицы, доходов, оставив детей и министров в руках неприятеля, он не мог более торговаться, и даже сам Брюль не сумел ему подать лучшего совета, как согласиться на все условия прусского короля.

   Мария-Терезия также увидела, что борьба с Фридрихом не приведет ее к цели, и она согласилась на уступку: граф Гаррах, обер-канцлер Богемии, был ею отправлен в Дрезден с полномочиями заключить мир по своему усмотрению.

   Итак, через десять дней после Кессельсдорфского сражения мирный договор был подписан в Дрездене. Австрия вторично уступала Фридриху Силезию в потомственное владение, а прусский король признавал Франца I, супруга Марии-Терезии, императором. Август III обязывался никогда более не пропускать через свои вла-{199}дения врагов Пруссии, заплатить 1.000.000 талеров контрибуции и поддерживать в Саксонии протестантскую веру.

   В день заключения мира был отслужен Te Deum. Со всех валов города стреляли из пушек. Во все время своего пребывания в Дрездене Фридрих давал спектакли, балы и концерты для развлечения несчастного народа. Бедные ежедневно толпами стекались ко дворцу и получали щедрую милостыню. И в Дрездене Фридрих сумел приковать к себе самых заклятых врагов своих милостивым обращением и той предупредительной лаской и обходительностью, которые характеризовали его в обществе. С сожалением, почти со слезами, провожал его народ, когда 27 декабря он отправился в Берлин. Прусские солдаты расстались с саксонцами задушевными друзьями.

   Сильно было беспокойство берлинских жителей при начале последней кампании; ежедневно ждали они незваных гостей и трепетали за столицу Пруссии, которая, кроме своей молодой и неопытной милиции, не могла надеяться ни на какую постороннюю помощь. Зато и радость берлинцев была велика при известии о мире и о возвращении короля. Фридрих сделался идолом Пруссии. Последние победы возвысили его сильно в глазах народа: весь успех кампании приписывали его уму, его личной храбрости, его военным дарованиям. Пруссаки знали, что Австрия и Саксония в этой последней войне имели на своей стороне все преимущества: и перевес сил, и выгоды положения и выигрыш времени, но, несмотря на все это, Фридрих возвращался в свою столицу торжествующим победителем, миротворцем Германии. Торжество, которое жители Берлина приготовили для его въезда, походило на истинную овацию. С самого утра во всех церквях загудели колокола, пальба из пушек не прекращалась ни на минуту. Народная милиция протянулась в два строя от самых, городских ворот до дворца. На всех перекрестках улиц гремела музыка. На окнах и балконах домов развевались ковры и знамена с эмблемами и надписями. Главные чины города и духовенство вышли за городские ворота навстречу королю. Едва издали показалась королевская коляска, раздались трубы и литавры, и сотни знамен ландвера и всех городских сословий и цехов пред ним преклонились. Море народа кипело около коляски, в которой Фридрих шагом ехал со своими братьями. Молодые девушки в белых платьях шли впереди и посыпали дорогу цветами, из окон и с балконов летели в коляску {200} лавровые венки, и народ, бросая вверх шапки и шляпы, впервые закричал: "Да здравствует наш король! Да здравствует Фридрих Великий!"

   "Никогда не видывал я зрелища умилительнее, -- пишет Билефельд. -- Роскошь дворов, торжества, которые иногда рождаются по манию государей, часто бывают обманчивы; это род апофеоза, который монархи сами себе составляют, и где народ является только исполнителем их желания, а не действователем по собственному побуждению. Но здесь не было ничего подготовленного, все сделалось мгновенно, само собой, под влиянием одной народной любви к Фридриху и всеобщего умиления. Король был глубоко тронут привязанностью своих подданных, на лице его выражалось чувство собственного достоинства и счастье быть монархом такого доблестного народа. Приветливо кланялся он на обе стороны и только по временам убеждал народ, чтобы он не теснился, остерегался лошадей и не причинил себе как-нибудь вреда в давке. С теми, которые близко подходили к коляске, он вступал в разговор и тем еще более возбуждал всеобщий энтузиазм.

   Вечером того же дня, когда иллюминованные улицы кипели народом и оглашались веселым говором и музыкой, на окнах везде красовалась надпись:

Vivat Fridericus Magnus! {201}