История государства инков

У них никогда не применялось денежное наказание, ни конфискация имущества, ибо, говорили они, наказывать за счет имущества и сохранять жизнь преступникам не проявление стремления освободить государство от плохих [людей], а лишь изъятие имущества у преступников, предоставляющее им большую свободу для того, чтобы они совершали бы еще большее зло. Если какой-нибудь курака восставал (что у инков подвергалось самым жестоким наказаниям) или совершал иное преступление, которое заслуживало смертную казнь, даже если она приводилась в исполнение, наследника не лишали его [общественного] положения, а оставляли за ним его права, разъясняя вину и наказание его отца, чтобы он предостерегся бы от подобного же. В отношении этого Педро де Сиеса де Леон говорит в двадцать первой главе то, что следует: «Чтобы местные жители не испытывали к ним ненависти, они предусмотрительно никогда не отнимали владения касиков у тех, кто вступал в него по наследству и был местным жителем. А если случалось, что кто-нибудь совершал преступление или был виновен в том, что заслуживало лишения прав на владение поместьем, которое он имел, они передавали и доверяли земли, подвластные тому касику, его сыновьям или братьям и приказывали, чтобы все подчинились бы им», и т. д. Досюда Педро де Сиеса. То же самое соблюдали они на войне, дабы капитаны, уроженцы провинций, из которых они брали людей для войны, никогда с ними не расставались; они оставляли их на службе даже [в ранге] мастера боя (maesse de campo), а им придавали в качестве старших других капитанов королевской крови, и они очень радовались службе помощника (teniente) инки, говоря, что они, будучи его министрами и солдатами, становились как бы [его] частью, что воспринималось вассалами как величайшая милость. Судья не имел права по своему усмотрению выбирать наказание, которое предусматривал закон, а только применял его со всей строгостью под страхом смерти за нарушение королевского приказа. Они говорили, что если разрешить судье наказывать по своему усмотрению, то был бы нанесен ущерб величию закона, созданного королем в согласии и с понятием столь серьезных и опытных людей, какими являлись [члены] совета, опыта и серьезности которых не хватало отдельным судьям, и что это способствовало бы продажности судей и открывало бы дверь либо путем подкупа, либо путем уговоров для покупки каждому для себя правосудия, в результате чего в государстве появились бы огромнейшие беспорядки, ибо каждый судья присуждал бы то, что ему хотелось, и поэтому не было смысла, чтобы кто-либо становился бы для себя самого законодателем, а не исполнителем того, что приказывал закон, каким бы строгим он ни был. Действительно, взирая на строгость тех законов, ибо большинство из них (каким бы легким не было бы преступление, как мы говорили) предусматривало смертную казнь, можно сказать, что это были варварские законы; однако, внимательно изучая пользу, которую та самая строгость приносила государству, можно сказать, что то были законы благоразумных людей, которые стремились вырвать зло из своего государства, потому что, [коль скоро] наказание по закону исполнялось столь строго, а люди, естественно, любят жизнь и питают отвращение к смерти, они начинали испытывать отвращение к преступлению, которое причиняло им [смерть]; из этого получалось, что в течение года совершалось едва лишь одно преступление, которое подлежало наказанию во всей империи инков, ибо вся она, имея тысячу триста лиг в длину и такое разнообразие народов и языков, управлялась одними и теми же законами и правилами, словно она была только единым домом. Для того чтобы те законы выполнялись бы с любовью и уважением, имело также большое значение то, что они считали их божественными, ибо как они в своей никчемной религии считали своих королей сыновьями Солнца, а Солнце — богом, так для них было божественным указанием любое обычное приказание короля, сколько бы он сам не издавал частных законов ради общего блага. И так говорили они, что Солнце приказывало издать их и открывало их своему сыну инке, и отсюда повелось, что [любого] нарушителя закона считали святотатцем и анафемой, даже если не было известно его преступление. И много раз случалось так, что преступники, обвиняемые своим собственным сознанием, шли признаться правосудию в своих тайных грехах, ибо, помимо того, что они верили, что душа их будет подвергнута наказанию, они верили как в весьма достоверное в то, что из-за их дел и из-за их греха в государство придут беды, как-то: болезни, смерть, и дурные годы, и любое другое всеобщее или частное несчастье, и они говорили, что хотели бы умиротворить своего бога своею смертью, чтобы он из-за их греха не направлял бы миру больше зла. И из-за этих публичных признаний, как я понимаю, появилось у испанских историков желание утверждать, что индейцы Перу тайно исповедовались, как делаем мы, христиане, и что были у них избранные духовники, что порождено неправильными сообщениями индейцев, которые так говорят, чтобы угодить испанцам и снискать их расположение, отвечая на вопросы, которые они им задают, в соответствии с желанием того, кто их спрашивает, а не в соответствии с правдой. Это правда, что у индейцев не было тайных исповедей (я говорю об [индейцах] Перу и не касаюсь других народов, королевств или провинций, которых я не знаю), а были лишь публичные исповеди, как мы рассказали, [когда] они просили [для себя] примерного наказания.