«История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников

Иное дело переписка. Эпистолярный жанр в начале века был средством не только личного общения, но и общественной агитации. Письма предназначались подчас не для одного, а для нескольких корреспондентов. Их зачитывали в кругу друзей, распространяли в списках нередко даже без согласия авторов. Именно так случилось с упоминавшимися письмами Орлова к Вяземскому. Посланные из Киева в Варшаву, они (по крайней мере первое из них) уже, очевидно, в копии, изготовленной Вяземским, попали в Россию и стали известны, во всяком случае в Москве^{169}, за что варшавский корреспондент Орлова получил от него осторожный упрек: «Прошу тебя, — писал Орлов Вяземскому, — не быть щедрым в разглашении сего письма»^{170}. Зато Ходаковский, направляя Лобойко по его просьбе свои замечания на «Историю», прямо просил своего виленского корреспондента сообщить о них по крайней мере Лелевелю^{171}.

Характер открытой бесцензурной полемики с Карамзиным носили известные замечания на «Историю» Н. Муравьева. Они не только читались в кругу близких ему людей, в том числе в присутствии Карамзина, но и распространялись в списках^{172}. Именно после этого Муравьев снискал заслуженный авторитет в среде декабристов своими историческими познаниями. В то же время пространные замечания Калайдовича предназначались исключительно для Карамзина, с тем чтобы тот использовал их при переиздании «Истории». О многих из них историограф (как и о ряде написанных по его просьбе замечаниях Ходаковского) демонстративно сообщил современникам в дополнениях и поправках ко второму изданию первых восьми томов своего труда.

Совершенно очевиден публичный характер стихотворных жанров полемики (особенно эпиграмм на Карамзина). Известно, например, что послание Вяземского к Каченовскому до публикации в «Сыне Отечества» в полном виде читалось в московском Английском клубе. Списки эпиграмм говорят об их хождении среди современников. Бескомпромиссное звучание, полемическая заостренность и политическая направленность эпиграмм предопределили их анонимность. Установление авторов эпиграмм в полемике вокруг «Истории» — одна из сложных задач, решение которой имеет богатую, преимущественно литературоведческую, традицию. Достаточно сказать, что до сих пор нет уверенности в том, какие из известных эпиграмм на Карамзина принадлежат Пушкину, собственное свидетельство которого на этот счет достаточно неопределенно^{173}. Речь идет о трех эпиграммах: «Решившись хамом стать», «Послушайте: я сказку вам начну» и «В его Истории, изящность простота». Первая из них когда-то приписывалась Пушкину:

Решившись хамом стать пред самовластья урной,
Он нам старался доказать,
Что можно думать очень дурно
И очень хорошо писать^{174}

.

Затем эпиграмма была предположительно отнесена к «кружку» декабриста Н. И. Тургенева^{175}. Л. Н. Лузянина обратила внимание на то, что в несколько измененном виде и, по всей вероятности, вне связи с именем Карамзина эта эпиграмма была опубликована еще в 1823 г. в журнале «Благонамеренный» под заголовком «К портрету N. N.» и под псевдонимом «В.»:

Благих законов враг, добра противник бурный,
Умел он явно доказать,
Что можно думать очень дурно
И очень хорошо писать.

Полагая, что в таком виде эпиграмма была помещена в журнале поэтом В. И. Туманским, близким к декабристским кругам (вслед за редактором собрания стихотворений Туманского С. Н. Браиловским), Лузянина справедливо отмечает, что идейное содержание и фразеология первоначального варианта эпиграммы соответствуют «кружковой фразеологии младших Тургеневых»[1]. Она приводит веское доказательство авторства Н. И. Тургенева. Эпиграмма представляет почти дословный стихотворный пересказ мыслей Тургенева о Карамзине и его труде, отразившихся в его переписке и дневнике. В письме к брату Сергею (1816 г.) Тургенев отмечал: «Что касается до Карамзина, то я по самым суждениям брата (А. И. Тургенева. — В. К.) о его Истории, заключаю мало о ней выгодного, т. е. хорошего, либерального и, следовательно, полезного. Брат пишет: «в ней нет рассуждений», «может со временем послужить основанием возможной русской конституции». Вот его похвала. Я понимаю оную так: автор видел, что рассуждать хорошо трудно, а иногда опасно, и потому молчал. Второй же период «со временем», «возможной» да еще и русской, делают Карамзина в глазах моих хамом»^{176}. В дневниковой записи 31 декабря 1819 г. Тургенев, передавая разговор с Карамзиным, отметил его «гнусные рассуждения о простом народе русском». «Он говорит об Отечестве, — продолжал Тургенев, — языком для меня непонятным, и, попросту сказать, он иногда пустомеля, а чувство его, ибо в чувстве нельзя отказать ему, есть чувство непростое, истинное, бескорыстное»^{177}.