Историко-идеологическая биография Лермонтова, подытожившая поиски формально-социологического метода на материале позднего романтизма, подтверждает это ретроспективное свидетельство. «Восемнадцатое брюмера» Маркса не обойдено вниманием в «„Былом и думах“ Герцена». Здесь Гинзбург разделяет пафос разочарования в результатах революции, критикуя нелепость революционной тактики
[993]. Статья Маркса, как и эпопея Пруста, с 1920-х годов и вплоть до 1980-х обозначает два основных интереса Гинзбург в исследованиях и эссеистике — историзм и социально-психологическую антропологию. В равной степени это характерно и для других ее монографий. В книге «О лирике» акцентируется историчность поэтического слова и лирический герой представляется «как обобщенный прообраз современников <…> в общественном сознании» [994], тогда как в развивающей и переформулирующей предыдущие работы монографии «О литературном герое» анализируется взаимовлияние «жизни», истории, психофизиологических исследований и литературного изображения. Историзм и антропология задают тематические рамки разысканий по истории литературы и определяют ракурс наблюдений в прозе, которая зачастую достигает даже более завершенной аналитической формы, чем научные работы. Литературная биография в социально-психологическом ракурсе — своеобразный жанр наблюдений над поведением в истории, которые Гинзбург выстраивает как риторику фрагментарного письма.Гинзбург пишет в традиции литературного фрагмента. Отрывочность здесь понимается как способ длительности: незавершенность отрывка — это постоянная возможность продолжения и длительного наблюдения. Фрагментарная длительность конструируется не сюжетно, не ассоциативно, не формально, но ракурсом взгляда говорящего, модусом авторского сознания.
Для Гинзбург наблюдатель истории рационален. Она далека от эстетики романтического фрагмента и осознает себя отчасти в традиции народнической интеллигенции
[995]. Отрывочность и рациональность письма здесь связаны с ясностью и лаконичностью изложения, характерными для философской афористики и эссеистики эпохи Просвещения, обсуждавшей проблемы социальной психологии. В одной из неопубликованных версий записок о блокаде Гинзбург пыталась построить «характерологию» жителей отрезанного от мира города, где социально-психологическая типология могла быть соотнесена с «Характерами» Лабрюйера. Ларошфуко представляется ей диалектическим психологом, понявшим «внутренние пружины» поступков, механизмы сублимации и «непрестанную идеологизацию влечений» [996].В социальном плане «Записные книжки» ближе к «Мемуарам» Сен-Симона, написанным в стол как история недавнего прошлого
[997]. Догегелевское деление истории на личный и общий контексты притягательно для позднесоветского литератора, но едва ли возможно для специалиста по истории литературы. В то же время переработка материала («Характеры» Феофраста для Лабрюйера или дневник Данжо для Сен-Симона) важна в контексте монтажных экспериментов формалистов [998]. Идея текста как выбора материала, отрицающего приоритет фикционального или документального, для Гинзбург — одна из первостепенных и в прозе, и в филологических работах.Момент выдумки необязателен для литературы (может быть, для искусства вообще), первичны и обязательны моменты выборки (отбора) и пропуска — это две стороны процесса художнического изменения материала. Каждый сознательный и целеустремленный пропуск части признаков при изображении предмета является уже рудиментом искусства (какие бы он ни преследовал практические цели). К квалифицированному литературному описанию он относится примерно так, как языковая метафора относится к поэтической (1927)
[999].Подборка фрагментов из «Старой записной книжки» П. Вяземского, противореча историко-текстологическим мотивациям, сделана именно по принципу «выборки и пропуска». Таким же образом совместно с Э. Линецкой составлена компиляция «Мемуаров» Сен-Симона и заметки самой Гинзбург
[1000]. Поэтика выбора — способ преодолеть фрагментарность памяти, соотнесенный с опытом Бергсона («органическая память») и в особенности Пруста.