История и повествование

Вопрос в том, можно ли марксизмом или от марксизма идя доходить до небольших по объему конкретностей. От рассмотрения огромных массовых движений до все умельчающихся групповых формаций; и вплоть до отдельного человека. Чистый историк, особенно историк-экономист, может до времени обходиться большими числами. А мне сейчас нужен подход, который годился бы для понимания исторического процесса и для понимания судьбы отдельного человека, как человека социального [975].

Писательский и исследовательский проект Гинзбург как «новое понимание действительности» с помощью «непрерывно возобновляемой в писательском опыте соизмеримости слов и реалий» [976]подразумевает развитие формально-социологического метода. В своих работах середины 1930-х, исходящих из критики как вульгарного марксизма, так и социологизации «собственно» литературы, Гинзбург скептически высказывается о необдуманном переходе от символистской эстетики к наивно-социологическому бытописательству. Роман Гамсуна «Август», в котором автор отказывается от имманентного «чистого» искусства в пользу социального реализма, она высоко оценила как мастерский литературный текст, который тем не менее оказался не более чем непродуманным примитивным высказыванием — «методологической удачей и в то же время провалом» [977]. Судя по «Записным книжкам», путь Пастернака как открытость к современной истории представляется ей более состоятельным, чем критическая пассеистская позиция Мандельштама. В целом же символистский опыт, так тесно связанный с основами раннеформалистской теории и только что представленный в мемуарах и дневниках Блока, Белого, Пяста, Чулкова или беллетристических версиях («Символисты» О. Форш), оказывается значимым, но второстепенным контекстом для построения своей версии социальной истории литературы и неорационалистической эссеистики. Вслед за историческими разысканиями учителей и двумя наиболее удачными книгами по социологии русской литературы начала XIX века — «Социологией творчества Пушкина» Д. Благого и «Капитализмом и русской литературой» Г. Горбачева [978]— Гинзбург продолжает исследование «поэзии мысли», начатое в статье о Веневитинове, особенно внимательно разбирая социальную функцию языка и содержащийся в ее конкретике потенциал исторических обобщений. В статье «Поздняя лирика Пушкина» (1936) она пишет:

Пушкинский реализм — это наблюдение, неотделимое от идеологического обобщения и рационального познания <…>.

<…>в лирическом методе позднего Пушкина заключены были неисчерпаемые возможности: Пушкин снял противоречие между «специальной» лирической речью и речью обиходной, сделав бытовые слова потенциальными носителями лирического смысла; Пушкин снял противоречие между конкретным, подробным изображением вещей и постижением этих же вещей в качестве символов философских или политических идей [979].

Поздний романтизм, в котором Гинзбург находит свою интеллектуальную проблематику и, возможно, идеологическую проекцию ситуации 1930-х, станет темой ее первой книги. Политизированность и историчность романтиков она подчеркивает даже в случаях, когда это может показаться не слишком уместным. Один из упреков составителю сборника произведений Грибоедова Вл. Орлову заключался в недооценке роли романтической традиции в творчестве автора «Горе от ума», и в частности исторической и политической позиции романтиков в перспективе декабристского и народнического движения [980].

ДИАЛОГ С МАРКСИЗМОМ