История и повествование

Гинзбург и Гуковский (дружившие и даже некоторое время бывшие соседями) в большей степени, чем другие младоформалисты, ищут иное применение социальному анализу в исследованиях. Несмотря на очевидную разницу их научных интересов и темпераментов, оба крайне внимательны к современности. В 1930-х годах Гуковский состоялся именно как социолог литературы, но в его классических работах о литературе и общественной мысли XVIII века нет ничего общего с вульгарным марксизмом и редки пересечения с социологическими поисками учителей [957]. Для Гинзбург социологическая проблематика — не только начало исследований, но и первые писательские опыты. В отрывке «Литературная социология» она разбирает рассуждения Вяземского, автора «Старой записной книжки», которой были посвящены ее ранние филологические разыскания. Кроме того, этот текст послужил образцом для ее собственных записей [958]. Социология литературы для Гинзбург исторична, биографична и автобиографична, это возможность говорить о личном опыте, историческом поведении и литературном изображении. В 1930 году она пишет:

Историчным, социально продиктованным является и самое интимное сознание человека. <…>

Время сообщило (нашему. — С.С.)поколению уважение к душевному и физическому здоровью, к действию, приносящему результаты; интерес к общему; восприятие жизни в ее социальных разрезах. Время сообщило ему профессионализм, небрезгливое отношение к поденному, черновому труду; легкую брезгливость по отношению к душевным безднам, самопоглощенности и эстетизму [959].

Это закономерный результат учебы у формалистов, прошедших «субъективно искреннюю, исторически необходимую и объективно выгодную»(курсив мой. — С.С.) [960]эволюцию от имманентного анализа к проблемам социологии литературы. По всей вероятности, Гинзбург можно назвать ученицей в первую очередь Эйхенбаума, перенявшей его интерес к «историческому поведению» [961]. Тынянов в понимании истории последовательно стоял на позиции литератора-скептика, больше доверяющего воображению, чем самодостаточности факта. Гинзбург же предпочитала фикциональности и истории как «мнимости» [962]— промежуточные жанры. Изначально она строит себя как профессиональный литератор, в работу которого входит и филология. Ее филологическая карьера — публикации, комментарии, 2 диссертации — развивается параллельно с писательской работой. Между тем Тынянов с середины 1920-х все больше пытается воплотить свои научные идеи в исторической беллетристике [963], которая не всегда вызывает одобрение Гинзбург [964]. Шкловский сделал другой выбор: отказавшись от науки и авангардизма (статья «Конец барокко»), он предпочел карьеру писателя-публициста. Не склонная к активизму Гинзбург на это не претендовала, соблюдая баланс между пристальным вниманием к бурной современности и исследованиями исторического поведения, установленный в книгах Эйхенбаума о Толстом конца 1920-х — начала 1930-х годов [965]. До некоторой степени истории ее «героев» — Вяземского, Лермонтова, Герцена — были проекциями эйхенбаумовской биографии Толстого. По аналогии с работами учителя их литературная деятельность помещена в контекст журнальной полемики, противоречий между дневниками, письмами и литературными текстами, специфического восприятия философских и художественных источников на фоне «большой» истории. Наблюдатель такой истории литературы — будь он филолог или эссеист — действительно не нуждается в присутствии некоего «собственного Я».

При склонности к «внешним» наблюдениям, о которой говорится в приведенной в самом начале статьи цитате, свою роль могло сыграть и то, что имманентный анализ учителей, постулировавший точность гуманитарной науки, оставлял без внимания философию как неприменимое абстрактное знание. Возможно, младоформалисты интересовались марксизмом и социологией в том числе как более общим, философско-политическим взглядом на историю литературы [966]. В 1930 году Гинзбург замечает, как непохож ее нынешний круг чтения на прежний, формалистский (запись, не опубликованная при жизни):