История и повествование

В Петергофе на столе <…> у меня сейчас знаменательный состав книг: <…> Шпет «Эстетические фрагменты» I, II, III; Шпет «Внутренняя форма слова»; Волошинов «Марксизм и философия языка» <…>; Плеханов «Очерки по истории общественной мысли» <…>

В высокую пору моей формалистической юности я читала бы другие книги или совсем по-другому читала те же самые.

Тогда мы <…> не интересовались ни марксизмом, ни политикой, ни даже смыслом слов [967].

Увлечение социологией, перенятое в том числе непосредственно от учителей, развивалось в полемике с ними: литература включалась в широкий политический контекст и в контекст исторических обобщений. В то же время, особенно для Гинзбург, важна была биография, так ярко и основательно разработанная в книгах Эйхенбаума о Толстом и представленная в повести Шкловского о Матвее Комарове [968]. Как следует из приведенной выше цитаты об исторических навыках поколения рубежа 1920–1930-х, Гинзбург видит в индивидуальном и экзистенциальном именно историческое и современное, блокируя личное и находя даже в «интимном сознании» эпохальное и общественное. Социологизация и историзация индивидуального — следствие взаимодействия Гинзбург с марксизмом, который не был для нее отвлеченной теорией, эти идеи принадлежали и истории, и биографии, формируя авторскую позицию. Хотя разгром формализма в ГИИ И вынуждал искать пересечений с марксизмом из практических соображений — заработка и трудоустройства, восприятие марксизма нельзя свести к схеме компромиссов разной степени. Это был выбор и самоопределение на пересечении биографии, профессии, социальной адаптации и истории. Каждый, в том числе и старшие формалисты, искал собственное решение [969]. Гинзбург начинала одновременно как филолог и литературный критик, но одна из ее первых попыток попробовать себя в жанре автобиографического эссе — статья о Прусте, писавшаяся в 1930 году, — не принесла успеха:

Она (статья о Прусте. — С.С.)очевидно провалилась <…>. Между тем, у меня нет другой работы, на которую было бы потрачено столько труда, воли и личной заинтересованности. Ошибка и провал этой работы в том, что она не историческая, не критическая, не злободневная никакая; она ни на что не ориентирована вовне; значение ее для меня в том, что она чрезвычайно плотно ориентирована вовнутрь меня; ориентирована на мои совершенно специальные, писательские (хотя я и не писатель) соображения о том, как надо сейчас писать роман, вообще на нечленораздельные для посторонних вещи [970].

В 1932 году, после выхода «Агентства Пинкертона», неудачной попытки начать карьеру детского писателя, Гинзбург размышляет о соблюдении собственного интереса в ситуации социального заказа, подавляющего индивидуальный замысел: