История и повседневность в жизни агента пяти разведок Эдуарда Розенбаума: монография

По прибытии в Краков Розенбаум почувствовал, как постепенно к нему начало возвращаться то тревожно-приподнятое состояние, которое сопутствует всякому нормальному разведчику в пору настоящей работы. Это состояние посетило его сразу же после того, как в ходе устройства своих театральных дел он встретился со своим бывшим подчиненным — поручиком Пинской военной флотилии Генрихом Хараевичем. В данное время последний занимал в городской магистратуре пост секретаря. Хараевич, конечно же, не считал, что с получением этой должности он достиг Бог знает чего, но во время встречи с Розенбаумом держался с должным для своего поста достоинством. Искренне обрадовавшись встрече со своим командором, он пригласил Розенбаума пообедать вместе с ним в казино магистрата.

За обеденным столом, после традиционных кратких воспоминаний о совместной службе, завязался разговор, имевший политическую окраску. Инициатором его был сам секретарь магистрата. «Мы, — сказал Хараевич, — сейчас крайне обеспокоены настроениями среди жителей той части города, которая называется «Плян-ты». Заселена она, подобно Налевкам в Варшаве, исключительно евреями и представляет из себя некий «красный угол». Там повсюду развешаны красные флаги, транспаранты с боевыми революционными лозунгами, и не только молодые люди, но и старые пейсатые евреи, т. н. цадыки, разгуливают по улицам с красными бантами и розетками. Наши воевода, президент города, начальник политотдела госбезопасности князь Сапега считают, что это ни что иное как вызов еврейства всему польскому правительству. Сегодня в президентуре состоится совещание по этому вопросу. Городские власть предержащие лица более всего обеспокоены тем, как бы эти настроения не возымели своего влияния на рабочие массы».

«Вообще этот год, — продолжал Хараевич, — какой-то неудачный. Из Львова также есть сведения, что 1 мая против демонстрантов пришлось использовать войска, но там это явление более-менее объяснимо, так как в городе много украинцев, есть среди них какие-то самостийники и в конце концов там совсем близко до большевистской границы. А оттуда плывет эта ужасная пропаганда всемирной пролетарской революции к нам…». На все это Розенбаум заметил, что только у страха глаза велики, и что здесь, в Кракове, вместо того, чтобы залить маленький огонь и не дать ему разгореться, делается все как раз наоборот. Уж если такая манифестация или праздненство допускаются, так надо иметь в резерве средства для их подавления, если только таковые начнут обращаться в бунт или «в вызов правительству». А если евреи надели красные банты, так это им было разрешено, и разве неизвестно, что они в Польше — главные эмиссары большевизма». «Одним словом, — подчеркнул Розенбаум, — вам надо было этой манифестации не разрешать или противопоставить ей реальную силу. Впрочем, братец ты мой, все то, что мы делаем, называется переливанием из пустого в порожнее. Давай говорить прямо, если ты хочешь всему этому воспрепятствовать, то я готов тебе помочь, но только найди мне в среде служащих или рабочих пару человек, настроенных в польском патриотическом духе. Если таковые у тебя на примете есть, то познакомь меня с ними и перестань отчаиваться, все будет хорошо. Но только дай мне слово офицера и дворянина, что этот разговор останется между нами. И поверь, уж если я тебе такие вопросы предлагаю, а ты меня знаешь не первый день, то я на это имею веские основания. Итак, я жду твоего ответа».

Удивленный Хараевич, подумав с минуту, сказал: «Даю слово офицера и дворянина Речи Посполитой. И сразу же отвечаю, что у меня есть такие люди, и я могу тебя с ними познакомить. Один из них химик-фармацевт Станислав Стемпневский, другой — рабочий Гораций Домашевич. Оба работают на фабрике медицинских препаратов доктора Клявэ. Если хочешь, то приходи к шести часам вечера ко мне в магистрат, туда придут и они, и я вас познакомлю». Розенбаум, естественно, согласился, но попросил, чтобы Хараевич представил его рабочим под его театральным псевдонимом — Ружицкий. Затем несколько успокоившийся Хараевич стал расспрашивать импрессарио, что он за фигура, если, занимаясь театральными делами, интересуется еще и политикой. На это Розенбаум ответил: «Знаешь, Генрих, у каждого человека есть свой конек. Мой конек — это помощь нашему правительству в борьбе с врагами Отечества». Услышав это, секретарь широко улыбнулся Розенбауму и сказал: «Твой конек не может не вызывать уважения, но ты не оскорбишься, Эдвард, если я назову своим главным увлечением женщин. При всем этом я тоже патриот…». Зная слабости лихого поручика еще по флотилии, импрессарио даже и подумать не мог, что по такому поводу можно оскорбиться, но лишь напомнил Хараевичу о его друзьях. «В таком случае, — продолжил собеседник, — Стемпневский и Домашевич будут тебе ценными помощниками. Особенно Домашевич, который не может спокойно смотреть на красные флаги и банты. И хотя они оба по своим убеждениям являются ярыми юдофобами, им в полной мере можно доверять. Помогать тебе они будут бескорыстно и по совести».