История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц

Как поехала Маринка с той стены да белокамянной,
Приежжала к собе да на широкой двор,
Наливала чару зелена вина да в полтора ведра,
А да насыпала в чару зелья лютого,
Выезжала на ту жо стену городо́вую,
Подавала Глебушку она чару зелена вина:
«Уж ты на-тко на приезд-от чару зелена вина!»
А как принимаитьсе-то Глеб да единой рукой,
Ише хочёт он пить да зелена вина;
А поткнулсэ ёго конь на ножочку на правую,
А сплескал-то чару зелена вина
А да за́ тою да гриву лошадиную.
Загорелась у добра коня да грива лошадиная.
А как ту да Глеб испугалсэ жа,
А бросал-то чяру на сыру землю;
Ише как тут мать сыра земля да загореласе.
А как розьерилось ёго серьцо богатырськоё.[878]

В некоторых вариантах вино имеет эпитет «заморское»:

Сырая земля да загорела же
От того напиточка да всё заморского

.[879]

Если не воспринимать этот эпизод как образное изображение «греческого огня» или предложение отравы, уже упомянутой в летописи при описании смерти Тмутараканского князя Ростислава, а допустить, что перед нами простой рассказ очевидца о событии, то все сразу оказывается предельно понятным.

В данном случае очевиден тот факт, что рассказчик и, соответственно, князь, восприняли «зеленое вино» как «лютое зелье», что обнаруживает абсолютное непонимание случившегося события. Этот удивительный факт показывает, что сказитель передает былину «по старинке», не модернизируя ее, и, судя по всему, не осознавая смысл происходящего.

Существуют и другие варианты подобного типического места, например, в сюжете о Скопине:

Опущаитце кума во глубоки погреба,
Наливала она чару зелена она вина.
По краям-то зелье люто стоит, ключиком кипит,
По средине зьмея люта изьвиваитце.
Подносила эту чарочку кумушку:
«Уж ты выкушай, кумушко, чарочку![880]

Отравление зельем абсолютно неудивительно, и именно так былина трактует поведение Маринки Кайдаловны, но суть ее совершенно в другом — всем было известно, что хмельное, пусть и самое крепкое,[881] не может гореть — вино не горит, равно как мед, пиво и т. п. Только этим и можно обосновать испуг князя Глеба. Гореть может только СПИРТ, свойств КОТОРОГО, судя по сюжету, ни князь, ни его приближенные ЕЩЁ НЕ ЗНАЛИ и восприняли исключительно как попытку их отравить.

Поэтому то, что в чару на виду у князя насыпали «зелье» вполне объяснимо — спирт содержит немало сивушных масел, запах которых надо было чем-то замаскировать (обычно хмелем либо полынью[882]), более того, это было воспринято нормально, поскольку существовала традиция употребления «зельена» вина, то есть, судя по всему, вина с пряностями. Именно наличием сивушных масел в значительном количестве (чего без перегонки добиться весьма трудно) можно объяснить то, что «Загорелась у добра коня да грива лошадиная».

По-видимому, налицо первое упоминание о бытовании в качестве напитка так называемой «жженки», «горилки», то есть горящего спирта (бранд вайн), который в западной Европе и на Руси вошел в широкое употребление не ранее XIV века. Как выяснил В. В. Похлебкин, «В 1386 году русские ознакомились с виноградным спиртом, вывезенным из Кафы (генуэзской колонии в Крыму)…».[883] Учитывая, что его распространение началось с XI века в Италии (в качестве лекарства), объяснить его появление в Крыму в более раннее время можно только деятельностью генуэзских колонистов, которые обосновались здесь не ранее 1170 г., когда они заключили с византийским императором Мануилом договор, по которому им открывались все черноморские порты, кроме Керченского и Таманского.

По мнению В. В. Похлебкина, «все виды вина назывались до XIII в. исключительно просто вином, иногда с прилагательным «кислое» или «осмърненено» (сладкое, десертное, пряное)».[884] Соответственно, датировать этот эпизод сюжета с наибольшей вероятностью можно периодом с XIII до XIV вв., когда стало появляться вино «творёное».