История яхты «Паразит»

У ворог караван-сарая сидел его бывший хозяин Хайрулла-Махмуд-Оглы. Он снова был печален, и отвислый живот унылыми складками ниспадал на его ноги. Глаза Хайруллы-Махмуд-Оглы горели отчаянием, и его уже не радовала прекрасная сделка с учтивым голландцем, господином Ван-Суком и сыном его — юношей с глазами рыбы и языком змеи! Это он, а не кто иной, соблазнил старика, бедного Хайруллу-Махмуд-Оглы, заняться на старости лет молодым контрабандным промыслом! Это он, Хайрулла-Махмуд-Оглы, дрожа и поминая аллаха, выехал в Черное море, чтобы увидеть на тридцатой миле встречную фелюгу и из рук в руки получить звенящие монеты! Это на него, Хайруллу-Махмуд-Оглы, и двух сотоварищей налетел, как дикий шайтан, безумный корабль, — и люди, похожие на иблисов, крича и плюясь и изрыгая зловонное пламя, ограбили до нитки несчастную фелюгу!

А где твоя борода, о Хайрулла-Махмуд-Оглы? Где твоя борода, услада и достоинство правоверного?.. Увы, Хайрулла-Махмуд-Оглы! Увы и ах! Ты хранишь в памяти своей злобное сверканье ножниц и железный их лязг, и бурливый обратный след беспарусной лодки, свершившей злое дело… Да иссушит руку святотатца священный огонь, да разверзнет аллах громы и хляби над нечестивцами! Да не оскудеет ненависть его, да посеет он в сердцах их мужество жабы и шакала и да поразит их и потомство их бесплодием!.. — Так, задним числом, проклинал старый турок своих оскорбителей, не зная, что часть его проклятий взошла раньше, чем он посеял… Кисмет, кисмет!..

…Из ворот вслед за двумя арбами, прогромыхавшими по деревянному настилу через арык, вышли Ван-Сук, Застрялов и Гурьев. Если бы проклинатель знал английский язык, он понял бы, со свойственной ему проницательностью, что голландец продолжает давно начатый разговор:

… — И вообще, мне претит эта безрассудная романтика! Вместо болтливого гишпанца должен быть поставлен дельный человек.

— Ясно — так! — согласился Гурьев. — Тем более, что на море сейчас— сезон.

— Мы упускаем рынок, мы упускаем рынок! — пояснил Застрялов, слегка рыдая, — он как-то странно уплывает из-под нас! Потеря рынка — смерти подобна…

— Ничего, господа, ничего, не будь я Голубой рыбой! — сказал голландец. — Это — только переходное время.

— Time is money![12] Имеется спрос и отсутствует предложение!

— C'est la vie! — бросил Гурьев, — Наши мерзавцы-пираты поговаривают о дивидендах!

— Тиш-ше! — насупился голландец, — мы будем играть на понижение!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. (Интермедия)

ГЛАВА ПЕРВАЯ, под названием «лучше поздно, чем никогда», где читатель приобретает весьма приятных и близких ему, по установке, друзей, с которыми уже не захочет расставаться до конца повествования

Я в жизни ни разу не был в таверне,

Я не пил с матросами крепкого виски.

М. Светлов.

— Плохонький ведь журнальчик «Всемирный Следопыт»?

— Плохонький.

— А «Вокруг света»?..

Поезд мчался на всех парах, крича и подсвистывая, то загибаясь змеей, то снова выравниваясь под линейку. Пейзаж кинематографически сменялся — мосты, сады, виноградники, горы, аулы, станции. На станциях поезд не задерживался, а, лишь несколько замедлив ход, валил дальше. В жестких вагонах околачивалась веселая публика, глазевшая из окон, а под одним из этих жестких вагонов, в черном ящике, созданном для специфических железнодорожных надобностей, лежал, скорчившись в три погибели, мальчик завихрастого вида. Обитатели развалин харьковского Благбаза узнали бы в нем одного из своих вожаков — Сеньку; фамилия ему была Хлюст, а кличка — Федоров. Наслаждаться в данную минуту природой Хлюсту мешало отсутствие необходимой для длительного путешествия папиросы. Запас маломощных окурков, собранных на одной из узловых станций, давно иссяк, и бедному туристу оставалось лишь томиться собственным умом.

— И почему так? — осуждал он, — нужно тебе отколоть, к примеру, двадцать верст… Девятнадцать пройдешь и никаких гвоздей, а на двадцатой будто сто пудов тащишь! Аж тоска берет! — Заметив, что мимолетный стрелочник неодобрительно поглядел на его замурзанную физиономию, Хлюст элегантно сделал ему ручкой и снова впал в мрачный сплин.

Наверху, как раз над черным ящиком, весело нервничали шесть человек.

— «На суше и на море» нам как-то ближе! Дайте советскую романтику!