История итальянцев

В свете указанных факторов мне кажется, что противопоставление движения Сопротивления коллаборационизму, принятное в других европейских странах и предложенное Марко Паллой[554], более применимо к сложной действительности итальянского движения Сопротивления как внутреннего феномена, нежели к определению «гражданская война». Напротив, старое толкование этого движения как войны за освобождение страны, что вполне по-прежнему сочетается с парой Сопротивление — коллаборационизм, сохраняет все свое значение, если поместить его в контекст Второй мировой войны.

Следует добавить, что если движение Сопротивления было важным аспектом мучительного опыта, пережитого итальянским народом 8 сентября 1943 г., важным аспектом «пережитого» им, говоря близкими Пьетро Скопполе словами, но тем не менее оно представляло собой лишь часть этого опыта. Не только потому, что лишь меньшинство принимало в движении Сопротивления непосредственное участие, но и потому, что оно было всего лишь сегментом сложного процесса, длившегося и после освобождения и в ходе которого народ, только что избавившийся от 20-летней диктатуры и напыщенного красноречия, с трудом заканчивал сдавать экзамен на общественное сознание и вновь обретал политическую сферу и демократические нормы. Но из этого не стоит делать вывод, будто результатом данного процесса стало неизбежное присоединение к антифашизму в целом и, в еще меньшей степени, к идеологии одной из партий, входивших в состав КНО. Многие итальянцы, возможно даже большинство, с разной степенью убежденности просто приняли новые правила социальной жизни. Впрочем, это подразумевало отказ и даже отречение от фашизма и его националистической риторики и символов. Самое важное, хотя и эфемерное, заключалось в том, что сразу после Второй мировой войны правые движения стали называть себя «афашистами», символом которых были не война и ностальгия, а только «некий человек», раздавленный винтовым прессом.

Все эти размышления показывают: если верно, что природа вещей заключается в «том, как они появляются», то, следовательно, именно в этом опыте необходимо искать, по определению Э. Галли делла Лоджиа, «генетический код»[555] Итальянской Республики, ее легитимации. В этом отношении историк поддерживает мнение, согласно которому, отказ от термина «гражданская война» и его замена образом и «идеей единого движения Сопротивления» вписываются в стратегию, которая позволяет антифашистским партиям узаконить установленный ими «новый республиканский режим» — процесс, к которому в большинстве своем общественное мнение осталось безучастным, но и не испытывало недоверия. Галли делла Лоджиа пишет: «Для нового режима это привело к незначительному и медленно разъедающему его недоверию, атмосфере подозрительности по отношению к его ценностям и идеологическим предпосылкам». Это «состояние вещей внесло существенный вклад в придание олигархической окраски правящим республиканским политикам и в придание с самого начала политической сфере, которая была все же демократичной, образа некоего изолированного и обособленного целого»[556]. Такое положение не могло продлиться долго, и в действительности процесс ослабления и разложения «идеи государства… происходивший в течение нескольких десятилетий, в последнее время ужасно ускорился»[557]. Ренцо Де Феличе еще более четко выразился по данному вопросу, поскольку он установил связь между «недостаточным патриотизмом итальянских партий, начиная с того периода вплоть до сегодняшнего дня», и «Танджентополи» (Tangentopoli)[558]. Но тем не менее он не считает, что Конституция может быть отражением «достойного порицания разделения власти между политическими партиями в самые первые годы существования [Итальянской Республики]»[559].

Подобные толкования вопроса требуют ответа. Для начала, я не вижу, как страна, которая, как пишет Э. Галли делла Лоджиа, обладала «политической сферой, которая была, все же демократичной», и которая, как утверждает Де Феличе, имела Конституцию не основанную на разделении власти между партиями, могла бы стать «авторитарным режимом». Затем, оба автора видят преемственность между тем, что Де Феличе называет «бараком движения Сопротивления», и всеобщей коррупцией последних лет. Мне кажется очевидным, что здесь необходимо отвлечься от любых попыток реконструкции событий второй половины ХХ в., когда в Италии произошли, без сомнения, самые важные перемены в ее истории. Подобные утверждения не дают ни ответов, ни объяснений. Однако они задают дополнительные вопросы, на которые тоже необходимо попытаться ответить, в частности в эпоху, когда их обоснованность уже была весомо продемонстрирована.