История картины

Семья у нас очень дружная, может быть, мы именно поэтому не испытываем нужды привязываться к вещам. Нам хватает нас самих, а город предоставляет все, что может понадобиться. Летом — море, до которого можно добраться на метро, зимой — покрытые снегом живописные окрестности, куда за несколько минут доезжаешь автобусом. Там же осенью или по весне к нашим услугам громадные здешние леса с полянками, будто созданными для пикников, и старыми индейскими тропами. А для повседневных радостей есть два парка, один в начале нашей улицы, другой в конце. И еще предусмотрены отменные площадки для игр, обнесенные крепкими решетками, аккуратно расположенные на равном расстоянии друг от друга, и аллеи, по которым можно пешком дойти до реки и прибрежных лугов. «Жизнь здесь легко поддается организации», — говорит мой муж, и мне остается лишь согласиться с ним.

Под вечер в парк на площадки для игр из нас двоих хожу именно я. Смотрю на черных детишек, с воплями взлетающих на качелях к кронам деревьев, и на маленьких чумазых блондинчиков, возящихся у фонтана. Смотрю на старого сторожа-пуэрториканца, перебирающего четки, потом на небо. Там пролетают самолеты, они описывают плавную дугу, снижаясь или набирая высоту. Их длинным белым следам в вышине отвечает непрестанное шуршание машин, проносящихся по скоростному шоссе по ту сторону качелей, и вечера уходят один за другим, не будя посторонних желаний.

Наши дети, их игры и помыслы — средоточие наших забот. Мне не удается выкроить пару часов, чтобы побегать по магазинам или походить по выставкам живописи, даром что в городе их полно. Когда выпадает малая толика досуга, мы читаем или слушаем музыку. Своего мужа я знаю с детства, вкусы у нас одинаковые, и мы поэтому живем очень мирно. Тогда, разумеется, трудно объяснить, чего ради мы оставили свою страну, чтобы приехать сюда, поселиться в этом городе. И конечно, порой, когда в воскресенье над гигантскими прямоугольниками его зданий зазвонят колокола Риверсайдской церкви, словно в воздухе запляшут легонькие шарики пинг-понга, нам случается взгрустнуть о покинутом по ту сторону океана родном городе, где утро, в тех краях вечно немного хмурое, тоже заполнено колокольным звоном. Однако же в дом Господень мы не ходили. Мы ходили в отчий дом. «Это почти одно и то же», — говорит мой муж с присущим ему всегда легким цинизмом. Я это, разумеется, одобряю. Мы снялись с места в полном согласии и решение остановиться в этом городе приняли столь же единодушно. Но если я говорю, что сбежать из родного города нас побудил страх перед вещами, это объяснение, вероятно, может показаться недостаточно убедительным. А я тем не менее повторяю его всякий раз, когда перед нами встает этот вопрос, даже если чувствую подчас, что мне такой ответ поднадоел. Другого я в настоящий момент не ищу. И если к концу моего рассказа он все же найдется и будет полнее удовлетворять требованиям здравого смысла, я не усматриваю никакого неудобства в том, чтобы по доброй воле пустить его в ход. Меня страшит всяческое — даже чисто умозрительное — увязание, и к этой истории я испытываю не больше собственнических чувств, чем к любым другим вещам.

Наша жизнь проста. Мы поселились в верхней части города, рядом с коллегами мужа по его университетской работе. Каждое утро я прохожу по пронумерованным авеню, строгая геометрия их перекрестков не дает мне заблудиться, потом я намечаю перед своими учениками четкие контуры грамматических правил нашего языка, чтобы в полдень снова, в обратном порядке, прошагать всю ясную, прямолинейную иерархию нумерованных улиц, ведущую в верхний город, к нашему дому. Если нам встречается какое-нибудь словарное затруднение, перед которым пасует даже мой муж, на этот случай на перекрестках моего пути есть несколько библиотек, снабжаемых великолепно: они получают даже самые свежие новинки, публикуемые в нашей стране.