История картины

Собственно от вечеринки мне мало что запомнилось, если не считать всеобщего сладостного и, может статься, порочного возбуждения. Наш хозяин праздновал повышение, которое получил благодаря тому, что президент его банка ушел на пенсию. Шампанское лилось рекой, и сквозь открытые окна наперекор кондиционерам проникал влажный воздух, отягощенный ароматами расцветающего лета. Один мужчина заметил меня, подошел, заговорил. Он, дескать, находит, что у меня волосы редкого рыжеватого оттенка, одновременно нежного и волнующего, и еще замечательно, что они довольно длинные. У меня к тому же трогательное лицо и манера держаться, какой он не встречал в подобной среде. Я бы, естественно, отнесла такие речи на счет шампанского, не придав им значения, если бы сам говорящий не показался мне фигурой необычной.

Это был мужчина с могучими квадратными плечами и густой бородой, тотчас напомнивший мне портрет Генриха VIII, знакомый по учебникам истории. Встретившись с ним глазами, я испытала ощущение легкой неустойчивости, словно внезапное предчувствие «бездны», притаившейся где-то рядом незримым для меня обрывом в пустоту. Разумеется, мое головокружение мгновенно прошло, и я сразу распознала причину: дело было в некоторой асимметричности его глаз, придававшей облику что-то жестокое.

Мне понравилось, что он не кружил с улыбкой по залу, расточая всем собравшимся любезности и комплименты, как поступали прочие гости, которых на следующий день в разговоре со мной наш хозяин назвал «такими милыми». Мне понравилось, что он сидел один на софе, заняв ее чуть ли не целиком, и только наблюдал да курил. Мне понравилось, что он так напрямик, чуть ли не угрюмо заговорил со мной. Я заметила также, что он не спросил ни как дела у моего мужа, ни в каком районе города мы живем — вопросы, привычные на таких сборищах и сводящие к сущей малости время, что собеседник проводит подле вас. Угадала я и то, что наперекор своему отчужденному поведению он, похоже, ищет знакомства, причем я, конечно не без удовольствия, отметила, что он предпочел мою компанию обществу других молодых женщин, каковых здесь собралось немало.

На этом званом вечере мы провели вместе несколько часов, однако я не могу припомнить в точности ни единой фразы, ни даже тем, вокруг которых мы предавались плетению словес. Он говорил очень много, часто озадачивая меня непререкаемостью тона, но порой мог внезапно стать лаконичным, сдержанным, а то и вовсе молчаливым. В общем-то у меня сложилось впечатление, что его речи предназначены не только и не столько мне, — похоже, он через мою голову обращался к кому-то другому, возможно, к самому себе, борясь, ища, кипятясь. Тем не менее мне с ним было вольготно — я беспечно, вдохновенно болтала, смеялась.

Я, однако же, не настолько опьянела, чтобы не замечать, что иногда он переставал меня слушать, но это, казалось, не имело особого значения. Его слова, изливаясь передо мной в изобилии, были словно щекочущий, игристо пенящийся туман, струи которого, опадая, тотчас оживали вновь, пузырясь и взлетая, словно гейзеры.

Над всем этим господствовало острое, как аромат крепких духов, ощущение нашего «несходства». Ни один из тех разговоров, что происходили между нами впоследствии, безусловно, не мог уже ничего к этому добавить. Да только ведь в первоначальные впечатления никогда особенно не вникаешь. И я не видела в этом ничего, кроме побуждения поговорить еще, объясниться получше, самой больше понять. Это воспринималось как вызов, всех опасностей которого я не осознала ни на мгновение.

И вот, пока гости вокруг нас смеялись, сновали и выпивали, а от реки, протекавшей совсем близко, поднимался густой туман, пока во влажной темноте загорались тысячи огней — глаза ночного города, я поняла, что человеку, которого я вижу перед собой, любо движение как таковое. Он не искал ничего, кроме как можно более полной растраты себя, у него не было иных забот, помимо тех, что, требуя постоянного превышения достигнутых пределов, тем самым сводят на нет саму идею цели. Я постигла также, что всякое творчество осуществляется за счет разрушения и лишь неведомое, где бы оно ни обреталось, — область, достойная мужчины. Слушая его тогда, я, кажется, осознала, что являю собой воплощение стабильности и благоразумия. Я сказала ему, что вижу вещи в их расположении во времени и пространстве, но не в их преобразованиях, что для меня существенно их бытование, а не бренность. Он, похоже, пришел в восхищение от моих слов и под конец, должно быть, когда мы уже прощались, заявил, дескать, «вы женщина, с которой славно было бы жить». Я улыбнулась ему, не обратив внимания на сослагательное наклонение.

Когда мой собеседник ушел, я узнала, что он знаменитый художник, чьи произведения в настоящее время выставлены в Музее современного искусства и вызвали немало откликов.

* * *