История казни

Иван Безматерный, сидя удобно верхом на своём отличном жеребце чёрной масти, похлопывал его по холке, прося укротить пыл, собирался махнуть в соседнюю Бугаевку, проехаться по улице, покрасоваться перед Анкой Скоробейник. Заслышав отчаянный голос Дарьи, он подъехал к бричке и переспросил. И когда она погнала Каурку на поле, где должен был работать муж, Безматерный развернулся и поскакал следом. Над пустынными полями висел холодный предвечерний, отражённый небесный свет. Летали озабоченные вороны, кричали, жалуясь на холод и пустоту полей, облетевшие деревья, на свою жизнь. Дарья гнала лошадей, чувствуя беду и моля Господа, чтобы она не случилась. Вон уж замаячила вскорости и сторожка на их полях, возле которой Иван всегда обедал, кормил быков, поил лошадь. Здоровенная бочка, специально приспособленная для водопоя, стояла в стороне, между высокой берёзой с чёрным гнездом на макушке и сторожкой. Вначале ей показалось, на душе отлегло, что бочка — это стоявший Иван, но приблизившись, догадалась, что ошиблась. Уж слёзы застилали глаза, и она поняла, чувствуя всем своим занывшим сердцем: беда случилась. Иван Безматерный, державшийся всю дорогу позади на своём скакуне, недалеко от сторожки обошёл бричку и первым прискакал к месту. Она видела, он спешился, бросил поводья и нагнулся над землёю, — так и есть: беда! Дарья, чувствуя слабость в сердце, из-за крупа лошади пытаясь рассмотреть, что там, наконец резко потянула вожжи на себя, соскочила с брички и, всхлипывая, бросилась со всех ног к сторожке. Муж лежал на спине, а из носа и рта сочилась, пузырясь, кровь. Безматерный уже успел подложить под голову Ивану свою куртку, стереть кровь с подбородка и одежды. Дарья с расширившимися от боли в сердце глазами, ничего не видя перед собой, на подкашивающихся ногах подошла к мужу и упала ему на грудь. Иван слабо улыбался, пытаясь посиневшими губами сказать, что всё в порядке и пусть Даша не волнуется.

— Ваня! Что случилось? — заплакала она, прижимая ладошки к его горячечному лицу. Лицо было без единой царапины, только на голове запеклась кровь. Дарья нащупала рану и ахнула — значит, ударился головой. — Ваня, миленький, как, что?

— Да упал, — отвечал Безматерный, привязывая свою лошадь к берёзе. — Упал. Вестимо. Один в поле. Хорошо, жёнка у тебя наютила, а так бы истёк кровью, дружок закадычный.

— Меня ударил кто-то, я сидел вот тут, мял землю руками, а меня засветили по голове тяжёлым, — сказал Иван, повёл глазами, как бы желая найти предмет, которым его ударили. Но повернуть голову не смог — больно. Дарья продолжила его взгляд и увидела шкворень, увесистый кусок заострённого с одного конца железа.

— Это? — показала она.

— Кажется, — простонал он.

Она замахнулась выбросить железяку подальше, но Иван остановил. На деревянном боку сторожки во всю ширь было крупно и коряво написано: «КУЛАК». И мелкими буквами приписано: «говно». Дарья намочила тряпку в бочке и стёрла гадость.

Через час она везла мужа в бричке домой, а Безматерный, гарцуя на откормленной за сытое лето лошади, сопровождал друзей, то выезжая вперёд, подбадривая улыбкой Ивана, то пускаясь вскачь по просёлку. Дома Кобыло стало намного лучше, и он, поиграв с детьми, принялся гадать: кто же так некрасиво пошутил с ним? Никто бы не решился, сосед бы убоялся, есть, значит, ещё кто-то, пылающий ненавистью. Он не смог ничего придумать, отложил разгадку до лучших времён. Но мысли о нападении не давали покоя. Кто? Кто? Ведь никому он не сделал плохого, никого не унизил, не оскорбил, былинки на чужом поле не тронул.

Вечером за ужином они долго с женой обсуждали происшествие. Дарья настойчиво уговаривала уехать. Он соглашался, говоря, что и сам подумывал о том же, но только сейчас с детьми пускаться в дорогу довольно трудно: их нигде не ждут, кроме как в Липках, где у него старенькие родители, которые хорошо примут, но прокормить не смогут, да и земли там хорошей не имелось. Супруги вспомнили о том, что почти каждый месяц кого-нибудь убивали в селе и что, видимо, орудовала какая-нибудь банда чекистов, специально ведущая борьбу с состоятельными мужиками. «Первым от рук убийц пал Дворянчиков», — размышлял Кобыло, в который раз просчитывая свои шаги за день, чтобы понять мотивы покушения. Вот уже оплакали десять мужиков, так или иначе убитых в поле, в лесу, на дороге. Он не находил мотивов: у него ничего не забрали, лошадь цела, быки целы. Что же ещё? Странно на него поглядывала повитуха Маруся, находя в случившемся недобрый знак, шепча про себя, что невидимые люди ходят по святорусской земле, оставляют кровавые следы своих поганых ног, а по следам видно — копыта бесовские.

— Измена не простится русскому человеку, ох, не простится, — вещала она с надрывом, высоко поднимая перст. Настасья Ивановна всё больше и старательнее молилась, говела, не ела по пятницам, с нежною лаской глядела на детишек и качала головою столь выразительно, что плакать хотелось.

XX