История, которой даже имени нет

— Теперь ты мне скажешь правду, Ластени? Ответишь откровенностью на откровенность? — голос мадам де Фержоль звучал почти ласково. — Тебе нечего бояться твоей мамы, ведь и она когда-то по слабости согрешила, мама поможет тебе, выдаст тебя за того, кого ты любишь…

Ластени, казалось, не понимала материнских слов, даже не слышала их. Она словно бы оглохла и онемела. Мать смотрела на нее, ожидая ответа, но бледные губы не разжимались.

— Ну же, доченька, назови его имя, — попросила мадам де Фержоль, нежно взяв бессильно повисшую руку Ластени и надеясь привлечь дочь в объятия. Увы! — безнадежно запоздалая материнская ласка…

Они по-прежнему сидели в столовой с высоким потолком, откуда теперь редко выходили; горы, обступавшие их печальный сумрачный дом, отбрасывали тени, усугубляя мрак и печаль. Они шили в нише у окна. Знает ли кто-нибудь, сколько тайных трагедий разыгралось между матерями и дочерьми в этих нишах, где они, казалось бы, так мирно работают?.. Мадам де Фержоль вышивала, низко склонив грозное лицо, а у обессилевшей Ластени, которую погребло под собой рухнувшее небо, опустились руки; уронив вышивание на пол, она, прямая, неподвижная, бледная, на фоне темных дубовых панелей походила на гипсовую фигуру — олицетворение бесконечного отчаяния. Сияющие, чистые серо-зеленые глаза потускнели от слез. Ярко-красная кайма век, разъеденных солью, окружала слепые глаза, словно из них текла кровь, а не слезы. Остановившийся взгляд не выражал ничего, даже отчаяния, потому что Ластени владело не буйство, а тихое помешательство; она повредилась в рассудке и медленно погружалась в небытие.

Мать с жалостью и испугом внезапно увидела, как изменилось девичье лицо. Она никогда не говорила дочери, что считает ее красивой, но в глубине души гордилась ее красотой. Прежде, не желая потакать гордыне — своей и дочерней, суровая христианка молчала, но теперь ей тягостно было смотреть на подурневшую Ластени. «Неужели, — думала она, — прелестная девушка превратится в уродину, нет, не в уродину — в идиотку?!» Она уже заметила признаки безумия в дочери, которая перестала жить, еще не умерев. Принято считать, что тело уходит из этого мира первым, раньше души, может, это и верно для большинства людей, но иногда бывает и по-другому: душа отлетает и оставляет тело задолго до того, как ему суждено быть преданным земле.

Вечер спустился на дно колодца, где притулился сумрачный городок; мать и дочь по-прежнему сидели друг против друга в крошечной, размером четыре на четыре шага, нише, в которой теперь сосредоточилась вся их жизнь. Вечерний мрак напомнил им, что пора идти в церковь.

— Пойди, помолись Господу, пусть снимет печать с твоих уст и сердца, пусть пошлет тебе силы покаяться, — сказала мадам де Фержоль.

Но Ластени была безучастна к Богу, который не смиловался над ней, и не стронулась с места; мадам де Фержоль пришлось взять за руку несчастное существо, ставшее всего лишь страдающей плотью, и оно механически подчинилось ей и поднялось со своего стула.

— Постой, — внезапно воскликнула баронесса, поднеся руку дочери к глазам, — а где же кольцо твоего отца? Куда ты его дела? Потеряла? Или сняла, сочтя себя недостойной его носить?

Горе, свалившееся на обеих женщин, было так велико, что они не заметили отсутствия кольца, которое всегда поблескивало на нежной ручке.

Ластени с каждым днем все медленнее вникала в происходящее; она растопырила пальцы и уставилась на свою руку.

— Может, я его потеряла? — пробормотала она, словно очнувшись от забытья.

— Да, ты его потеряла… как потеряла честь! — Мадам де Фержоль вновь глядела на дочь со злобой. — Или, может, отдала тому, кому отдалась сама?!

Гнев душил баронессу. Муж ей был дорог, как никто, дочерью она дорожила меньше; потерять кольцо ее дорогого мужа было в ее глазах грехом еще более страшным, чем даже потерять честь.

Весь вечер и еще много дней потом Агата искала по всему огромному дому кольцо, ведь оно могло незаметно соскользнуть с исхудавшего пальца Ластени. Но не нашла его. Этого было достаточно, чтобы мадам де Фержоль забыла о милосердии; смертельная обида взрастила в ее сердце жестокость, которую уже ничто не могло смягчить.

В тот вечер баронесса даже не пошла в церковь. Впрочем, если бы и пошла, все равно не смогла бы отделаться от мысли, что и раньше приходила на ум, но теперь из-за упорного молчания Ластени терзала, словно когтями.