История, которой даже имени нет

«Она не хочет назвать виновного, потому что он не может жениться на ней!» — думала вдова. И невольно вспомнила зловещего капуцина, чей образ пугал ее, чье имя она никогда бы не решилась назвать дочери и никогда не называла про себя. Ей было страшно даже произнести начальный слог этого имени, а выговорить все целиком, хотя бы шепотом? — нет, она не могла совершить такого чудовищного кощунства! Кощунством были ее дурные мысли о монахе, священнике, который все время, пока пробыл в ее доме, служил образцом подвижнической жизни. Мадам де Фержоль боялась подумать о нем дурное — и все же думала, ведь человек слаб, с ним всякое могло случиться… И тут же себя одергивала. Как женщина глубоко религиозная, баронесса верила в божественную благодать, и все, что считала возможным для простого смертного, полагала невозможным для священника, который изо дня в день причащается плоти и крови Христовой. Вспомнив об этом, вдова в ужасе гнала от себя греховную мысль. «Господи! — молилась она. — Сделай так, чтобы это был не он!» Избегая произносить монашеское имя, она называла про себя капуцина «он». Страх отступал, и к мадам де Фержоль возвращалась присущая ей рассудительность: «Когда же, собственно, он мог согрешить? Согрешить перед Богом! Грех перед моей дочерью не так страшен. Все сорок дней, что он пробыл у нас, мы с Ластени не разлучались. Он же, если не был в церкви, молился и своей комнате, будто в келье, и выходил только к столу». Ужасное подозрение показалось ей нелепостью, чем-то совершенно невозможным. Она гнала его, как дьявольское наваждение, но оно, несмотря на всю свою невероятность, с дьявольской силой восставало вновь. Чудовищная галлюцинация преследовала ее, подобно навязчивой идее, неотступно стояла перед внутренним взором, и баронесса не могла отвести от нее глаз — так безумец смотрит на солнце до тех пор, пока огненное светило не выжжет ему глаза. Мадам де Фержоль была несчастней безумца: тот мог лишиться зрения, а она не могла ослепнуть и продолжала вглядываться в мучительно жалящее пламя обиды не в силах избавиться от пытки. Со временем и она замкнулась в молчании, как Ластени… Тщетно баронесса молила Господа избавить ее от искушения; даже если страшные видения на миг отступали, другая властная всепоглощающая мысль начинала угнетать мадам де Фержоль, — она вспоминала о быстротечном времени.

Время и впрямь неуклонно шло вперед, как ему и положено, безжалостно приближая миг, когда весь городок, где мадам де Фержоль прожила девятнадцать лет в уважении и почете, мог узнать об их позоре. Близился срок родов Ластени. Нужно было скрыться! Уехать! Бежать! Мадам де Фержоль не зналась с соседями, никого у себя не принимала, поэтому однажды утром, чтобы оповестить горожан о своем отъезде, приказала Агате сказать торговкам на рынке, что они возвращаются в Нормандию. Весть о том, что они покидают каменный мешок, где Агата задыхалась столько лет, оставляют край, который она так и не полюбила, пролила бальзам на сердце старой служанки, которая безутешно горевала и плакала из-за неведомого неизлечимого недуга Ластени, погибавшей, по ее мнению, от дьявольской порчи. Какое счастье вновь увидеть родной Котантен и зеленые пастбища! Мадам де Фержоль сказала, что уезжает из-за болезни дочери, той нужно переменить климат, лучше климата, чем в Нормандии, не найти, и к тому же там ждет их родовое поместье. Госпожа перечисляла служанке причины отъезда, поверхностные, неосновательные, заботливо скрывая самую главную. Но что до причин Агате? Она ни о чем не раздумывала, не возражала, все принимала на веру и несказанно радовалась предстоящему возвращению в родные края. Мадам де Фержоль хранила тайну Ластени от Агаты точно так же, как ото всех остальных, потому что, по ее мнению, беременность дочери бросала тень и на мать. Днями и ночами размышляла она, как же ей поступить и утаить грех дочери, не совершая еще одного греха. Об искусственном выкидыше — детоубийстве, получившем такое распространение в нашу безнравственную эпоху, что его можно назвать преступлением девятнадцатого века, — эта честная верующая женщина и не помышляла.