История культуры Санкт-Петербурга

(«Стопятницами» называли репрессированных женщин, которым позволялось проживать только за чертой больших городов – «за сто пятой верстой».) Ахматова идентифицирует себя с этими жертвами сталинского режима, включает себя в их число: ведь и она тоже вырастила сына «для застенка и для тюрьмы». Другая остро личная тема «Поэмы без героя» связана с роковой встречей Ахматовой с Исайей Берлином:

За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела.

Трагический личный опыт Ахматовой сплетается с ужасной историей Петербурга в XX веке, жестокой кульминацией которой, по мнению Ахматовой, стала его 900-дневная осада в годы Второй мировой войны. Ахматова в это время была в эвакуации, но именно осада подтвердила ее затаенные предположения о единстве судеб поэта и города, к которому она обращалась в «Поэме без героя» так:

…А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих…

Страдания города персонифицированы в страданиях Ахматовой, а крестный путь города, в свою очередь, вбирает в себя ее несказанные мучения. Наблюдатель заметил когда-то о предреволюционном Петербурге, что тот «был насквозь пропитан легковерием, нигилизмом, скепсисом, иронией опустошенных душ». Это был город изысканных развлечений, эстетического гурманства, пряной богемной жизни, в которой Ахматова и ее друзья, завсегдатаи артистического кабаре «Бродячая собака», чувствовали себя как рыба в воде.

Когда Ахматова приступила к «Поэме без героя», то объявила: «Из года сорокового, как с башни, на все гляжу». С высоты этой башни ей могло показаться, что Петербург 1913 года, как библейские Содом и Гоморра, заслуживал уничтожения. Но это мог быть также и поэтический прием, поскольку, чем ярче рисовала Ахматова образ предреволюционного Петербурга как российского Вавилона, тем страшнее оттенялась драматичная история города в последующие десятилетия, о которых Ахматова, вновь связывая свою судьбу с судьбой города, писала:

И проходят десятилетья:
Пытки, ссылки и смерти. Петь я
В этом ужасе не могу.

Но обессиленный город, как и обессиленный поэт, продолжал жить. И этому полуживому городу, прошедшему через все мыслимые испытания, Ахматова приносила в дар свою «Поэму без героя», в которой впервые были трансформированы и синтезированы все элементы нового мифа о Петербурге. Ахматова вобрала в нее даже Седьмую симфонию Шостаковича, специальной строфой о которой (где Седьмая была названа «знаменитой ленинградской») заканчивалась одно время «Поэма без героя». (Тут можно напомнить, что среди других вариантов подзаголовка «Поэмы без героя» был и такой – «Трагическая симфония».)

У «Поэмы без героя» есть, несомненно, целых два героя: это автор и его город. В этом произведении они ведут постоянный диалог на равных, поверх голов слушателей и читателей. Часто Ахматова намеренно зашифровывала этот диалог, иронически оправдывая «тайнопись» своей поэмы так: «…я заметила, что, чем больше я ее объясняю, тем она загадочнее и непонятнее, что всякому ясно, что до дна объяснить ее я не могу и не хочу (не смею) и все мои объяснения, при всей их узорности и изобретательности, только запутывают дело, – что она пришла ниоткуда и ушла в никуда, ничего не объяснила».

* * *

Ахматова считала «Медного всадника» Пушкина страшным, безысходно мрачным произведением. Поэтому так двусмысленно звучит избранная ею эпиграфом к заключительной части «Поэмы без героя» строчка из «Медного всадника»: «Люблю тебя, Петра творенье!» В любви Ахматовой к Петербургу сомневаться не приходится, но для читателя «Поэмы без героя» на торжественное и торжествующее восклицание Пушкина неминуемо накладывается мрачный отсвет ужасных событий XX века, о которых повествуется в произведении Ахматовой, одном из самых причудливых и загадочных во всей истории русской литературы.